Анна Франк - Рассказы из убежища

Рядом с книжным шкафчиком прикреплена доска, обтянутая бумагой, выгоревшей от времени. Эта доска, собственно, была предназначена для того, чтобы ставить на нее бутылки из-под молока и всякие кухонные предметы, но, поскольку книжные сокровища юного владельца так обильно разрослись, все свободное пространство было захвачено этими назидательными вещами, а молочные бутылки нашли себе пристанище на полу.

На третьей стене висит опять-таки шкафчик (вообще-то ящик из-под вишен), где также можно найти великолепную коллекцию: среди прочего — бритвенный помазок, станок для бритв, пластырь, слабительное и т. д.

Рядом с этим шкафчиком стоит вершина изобретательской мысли ван Пелсенов, а именно — шкаф, изготовленный из картона, всего с двумя-тремя опорными стойками из более прочного материала. Этот шкаф, заполненный мужскими костюмами, пальто, носками, ботинками и прочим, занавешен действительно прекрасной гардиной, которую Петер неделями клянчил у своей матери. На шкафу столько всего понаставлено, что я так никогда и не узнала, что же это такое.

То, что лежит на полу ван Пелса-младшего, заслуживает особого внимания. Мало того что он в своей комнатенке положил на пол настоящие персидские ковры, два больших и один маленький, — у этих ковров такая поразительная расцветка, что бросается в глаза каждому, кто переступает порог его комнаты. Так что пол, настолько шаткий и неровный, что входить в комнату следует с осторожностью, украшен поистине дорогими вещами.

Две стены обиты зеленой циновкой, а две другие — обильно оклеены красивыми и не очень красивыми кинозвездами и рекламными плакатами. Жирным пятнам и копоти не следует уделять слишком много внимания, потому что при таком количестве всякой всячины после полутора лет без грязи не обойдешься.

В потолке, тоже не слишком привлекательном, видны старые балки, а поскольку через крышу и потолок в комнату Петера проникает дождь, несколько листов твердого картона используются для защиты. О том, что средство это не слишком надежное, со всей ясностью говорят многочисленные потеки и разводы.

Ну вот, пожалуй, я и обошла всю его комнату и забыла только про стулья; один из них — коричневый, с дырочками, другой — старый белый кухонный стул, который Петер в прошлом году захотел покрасить, но, когда стал сдирать старую краску, понял, что из этого ничего не выйдет. Так что стул, наполовину ободранный, с одной перекладиной (остальные мы используем в качестве кочерёг) и скорее черный, чем белый, выглядит не слишком красиво. Но, как уже было сказано, комната темная, и стул поэтому не слишком заметен. Дверь на кухню завешана кухонными передниками, а чуть подальше — крючки, на которых висят тряпки для пыли и щетки.

После такого описания каждый безошибочно обнаружит в комнате Петера все, что там есть, — за исключением главной персоны, самого Петера. Так что я хочу разделаться с этой темой и предоставить место обладателю всего вышеперечисленного славного скарба.

У Петера между повседневной и воскресной одеждой наблюдается большое различие. Всю неделю он носит комбинезон и, можно сказать, с ним неразлучен, ибо яростно сопротивляется тому, чтобы эту несчастную вещь чаще стирали. Я не могу здесь представить никакой другой причины, кроме опасения, что любимая одежда тогда слишком истреплется и ее неизбежно придется выбросить. Тем не менее комбинезон совсем недавно выстирали, и теперь снова можно видеть, что цвет его — синий. Горло Петера облегает голубой шарф, с которым его владелец так же неразлучен, как с комбинезоном. На талии — толстый коричневый кожаный пояс. Ну и белые шерстяные носки… по ним каждый, придя сюда в понедельник, во вторник или в любой другой рабочий день недели, сразу же узнает Петера. Но по воскресеньям его одежда рождается заново. Красивый костюм, красивые туфли, рубашка, галстук — впрочем, можно не перечислять, потому что всем известно, как нужно прилично выглядеть.

Это что касается внешности. О самом Петере я в последнее время совершенно переменила мнение. Раньше я считала его глупым и скучным, но теперь — ни тем, ни другим; и всякий со мной согласится, что он стал очень милым.

Я абсолютно убеждена в том, что он справедливый и щедрый. Скромным и услужливым он всегда был, и у меня такое чувство, что он гораздо чувствительнее, чем можно подумать или предположить. У него есть одно пристрастие, которое я никак не могу упустить, — это кошки. Ничего не пожалеет он для Муши или для Моффи, и я думаю, они возмещают Петеру ту любовь, которой ему не хватает. Бояться ему тоже не свойственно, скорее наоборот. К тому же он далеко не такой бахвал, как другие ребята его возраста. Глупым его уж никак не назовешь, и я знаю, что у него прекрасная память.

Красивый ли он внешне, никому говорить не нужно: кто его знает, и сам это увидит. Волосы у него роскошные — густая каштановая чаща — и серо-голубые глаза. И потом… да, описывать лица всегда было моей слабой стороной, так что после войны я наклею его фотографию рядом с фотографиями других затворников, и тогда описывать его пером мне не понадобится.

22 февраля 1944 г. Вторник.

Не пугайтесь, я вовсе не собираюсь нагромождать примеры, раскрывающие вышеприведенное заглавие, и причина, почему я его выбрала, заключена лишь в том, что вчера я вычитала эту фразу в одном журнале.

Вы, конечно, спросите, в связи с чем, — и я тотчас вам отвечу. Заглавие «Пучина гибели» имело отношение к фильму, где был ряд кадров с обнаженными людьми, и критики, судя по всему, сочли это не слишком пристойным. Я ни в коем случае не хочу утверждать, что для этого не было никаких оснований, но в принципе мое мнение таково, что здесь, в Голландии, люди осуждают все то, что, по их мнению, недостаточно прикрыто.

То, что здесь господствует, называют церемонностью, и, с одной стороны, может, это и хорошо, но, с другой стороны, если детям внушать, что все, хоть как-то связанное с обнаженностью, неприлично, то со временем безусловно дойдет до того, что молодежь задаст себе вопрос: «Да что они все, спятили?»

И я не могу с этим не согласиться. Добропорядочность и чопорность могут зайти чересчур далеко, в Нидерландах именно это и происходит. Подумайте сами, разве это не парадоксально: стоит кому-нибудь произнести «обнаженный», как на него тут же оглядываются, словно он самый недостойный человек на свете.

Не следует думать, что я впадаю в крайность и хочу, чтобы вернулись времена первобытных народов и мы ходили бы, прикрывая себя только звериными шкурами. Вовсе нет. Но веди мы себя чуть-чуть свободней, чуть-чуть естественней — и тогда все стало бы более непринужденным.

А теперь я задам вам вопрос: «Разве вы прикрываете цветы сразу же, как только сорвете, и никогда не говорите о том, как именно они выглядят?»