Андрей Трубецкой - Пути неисповедимы (Воспоминания 1939-1955 гг.)

Стали убивать и стукачей. Но все это развивалось постепенно, медленно и, судя по сведениям, приносимым из других лагерей, в разных местах по-разному. Так, в соседнем лаготделении Джезды стукачи открыто шантажировали: «Принеси сала, а то такого напишу на тебя...». А вот в Экибастузе стукачей так начали резать, что это послужило одной из причин расформирования лагеря, и к нам привезли его значительную часть. Но это в 1953-1954 годах.

Итак, мы ходили на карьер. Солнце пригревало, была весна, но морозные утренники с ветром были жестоки. В час дня на карьере обед — миска горячей баланды, которую тут же варили, и кусок хлеба, взятый с собой. Ели на открытом воздухе, места для всех в дощатой будке-кухоньке не было. А кто туда успел влезть, грел хлеб на печке. Он чуть подгорал и был страшно вкусен. Воду для питья не возили, а топили из снега и пили из мисок. А так как не было и уборной, то в снег могло попасть что угодно, разносимое ветром. Так, по-видимому, я заразился лямблиозом — лямблии — паразиты в желчных путях, что обнаружилось значительно позже.

У меня не было кружки, и это был очень неудобно — всегда у кого-то просить. Случай помог раздобыть ее. Однажды, приведя нас на карьер, сержант — начальник караула, отозвал меня к вахте наколоть дров (солдаты до этого обычно не снисходили, когда вокруг столько даровой рабочей силы). Рядом с будкой валялись пустые консервные банки, и я, попросив разрешения (!), взял одну, из которой сделал кружку. Недели через две ее отобрали на шмоне (обыск) при входе в лагерь. Попался я, видно, к какому-то службисту. На таком же шмоне у меня отобрали пять рублей, полученные мной за проданную на карьере шоферу рубашку. За этой пятеркой я пошел в зоне к старшему надзирателю. После долгих расспросов, кто я такой, откуда, когда, за что, почему, зачем, кому, он сказал, что пять рублей будут переведены в ларек на мой счет, и только так я могу ими пользоваться. Денег держать не разрешалось. Но деньги у заключенных, конечно, были. Был даже базарчик, где можно купить многое: хлеб, табак, сало, сахар, теплые рукавицы и прочее. Эта толкучка располагалась между бараками или в проходе барака со сквозными дверями. Надзиратели охотились за посетителями базарчика, но вяло и потому мало успешно.

Я с нетерпением ждал вестей из дома. Как там, что там, что с Еленкой? Ждал и посылки, так как было очень голодно. Хорошо помню знаменательные для меня дни Пасхи 1950 года, субботу и воскресенье 8 и 9 апреля. Еще в марте я получил телеграмму от Еленки. Это было очень много. Она знает, где я. Но писем все не было, да так рано и не могло быть. Телеграмма была первой весточкой с воли для всего нашего этапа. Текста ее не помню, но, судя по моим письмам — они все свято сохранены — в телеграмму Еленка вложила многое: телеграмму эту просили перечитывать мои друзья: «... меня просят ее читать, и людям становится лучше», — написано в моем письме от 19/111. Но писем все не было. Их обычно разносили по баракам и громко читали фамилии. Я с трепетом прислушивался не выкрикнут ли меня. Поднималось волнение, а потом оно с горечью сникало...

В воскресенье нас погнали на строительство дома в дивизионе, который нас охранял. На долю нашей бригады досталось подтаскивать камни. Весна в разгаре, солнце радостно светит, в ямках и ямах вода, грязь, а на солнцепеках уже сухо. Работали до трех часов и—в зону. Кто-то из бригадников, кто оставался дома, встречал нас у вахты, когда расстегнутые и распоясанные после шмона, многожцы пересчитанные, мы вливались через распахнутые ворота в зону. «Трубецкой, тебе посылка!» — крикнул встречающий. «Вот это подарок в такой день!» — пронеслось в голове. Но сначала столовая, потом очередь в посылочной (тот доброжелатель занял и очередь). Долгое стояние. Наконец и я. Вхожу в комнатушку со стойкой. За стойкой двое — посылочник и надзиратель, а за ними штабель посылок. «Фамилия, номер (не мой, а посылки из вывешенного списка)? Откуда ждешь? От кого?» — спрашивает надзиратель, взяв ящичек и смотря на адрес так, чтобы ты не видел. Убедившись, что все совпадает, надзиратель передает ящичек посылочнику, и тот сноровисто вскрывает, а надзиратель обыскивает посылку. И очень неприятно смотреть, как он все выворачивает, все то, что укладывали дорогие руки. Не обходится и без комментариев, иногда грубых, циничных, иногда чуть даже сочувственных, вроде: «Ишь, не забывает», — или просто философски отвлеченных: «Сало-то стали тоньше присылать».

Счастливый, я иду в барак и всей компанией пьем чай! У Еленки сохранены все мои письма того времени. Вот одно, датированное 9 апреля 1950 года: «Христос Воскрес! Милая Еленча! Сейчас ночь, мне почему-то не спится. Пишу тебе, сидя на нарах. Только что разговелся присланными другу домашними сухарями. Все время вспоминаю тебя, все время с тобой. В Великую пятницу были у Ильи Объеденного (церковь в Москве, где мы венчались. — А.Т.), а в субботу поехали в Дмитров. Пишу ехtrа [40]. Но, к сожалению от тебя ничего, кроме единственной телеграммы. Страшно хочется длинного письма, бандероли и посылки (желудок настоятельно требует последнюю первой, ну да ничего, потерпит). Видно, у нас здесь задерживают всю корреспонденцию, т.к. писем идет очень мало. Как там все вы поживаете, живы ли, здоровы, как ты, милая моя? Ведь подходят у тебя сумасшедшие дни — диплом. Какой он, что, как, — глупым умишком не могу посоветовать тебе, ни ты мне рассказать про него. Да и экзамены на носу. Как к ним братья подойдут, пройдут ли? Мишка-то ведь кончает. Ему особенное мое «ни пуха, ни пера», как и тебе, милая. Как будешь идти сдавать что-либо — посылай меня ко всем чертям! Теперь с твоим распределением. Оно меня тоже беспокоит, будет ли что выбирать или назначат пункт и поезжай? Как на нынешнее время — небольшой городок на небольшой дороге самое лучшее, я так думаю, а там видно будет. Ну, да я боюсь, что сие от нас не зависит. Ох, Еленка, вот ведь безобразие, что не доходят твои письма. Это самое тяжелое. К остальному я отношусь философски. Пиши открытки, они, может быть, будут доходить. А ведь уж сколько времени прошло. На дворе весна, здесь сошел весь снег, и вчера работали в майках. По земле начинает ползать всякая тварь, в воздухе — тоже, из земли прет зелень, и я даже пробовал побеги дикого лука и чеснока. Скоро должно все зазеленеть, но не надолго, т.к. солнце все выжжет. Я по-прежнему работаю на каменном карьере и не теряю надежды устроиться по специальности. Устаю здорово, медработником, конечно, лучше! Жаль, книги не приходят (но когда их читать?!) Как это ни странно, но время идет здесь быстро. Скоро уже два месяца, что я здесь. Это хорошо. Во всяком случае, быстрее, чем в Москве. Там, между прочим, я видел человека, бывшего вместе с твоим папкой. Много рассказывал. Говорил, что очень беспокоился о тебе, кончишь ли учиться ты, и мечтал о житье где-то по Киевской дороге и о маленькой пасеке. Они очень дружили. Как мал свет!