Андрей Трубецкой - Пути неисповедимы (Воспоминания 1939-1955 гг.)

Писал я эти воспоминания очень долго, со средним разрывом между событиями и их изложением на бумаге примерно в двадцать лет. Делал большие перерывы в написании — некогда (основная причина) или даже не хотелось браться за перо, особенно, когда описывал 49, 50 и последующие годы. Тогда даже сниться все стало чаще, и сны эти были, ох какими тяжелыми. Но писать надо было. Пусть дети читают, мы им мало рассказываем о нашей жизни, а они живут совсем по-другому, чем мы.

См. Сказание о роде Трубецких. М.,1891, а также С.Г. Трубецкой. Князья Трубецкие. Квебек, 1976 и Генеалогический сборник «Потомство князя Н.П. Трубецкого». Париж.1984.

См. публикацию в журнале «Наше наследие»,1991, №№2-4, а также кн. «Записки кирасира». Изд. Россия, 1991.

См. Горяшюв А.Н. Славяноведы — жертвы репрессий 1920-1940-х годов, «Советское славяноведение». 1990, №2

См.: «Наше наследие». 1991, №№2-4.

Уже после войны моя знакомая В.В.Никольская рассказывала, как она в мае или июне 1941 года ехала из Москвы во Владивосток. В этом же поезде, транзитом ехала группа немецких военных. Они выходили «прогуливаться» на каждой станции.

Много лет спустя я прочитал в «Новом мире» рецензию на книгу чешских журналистов «СС в действии», где приводились данные из немецких архивов. Из 4-х млн. советских военнопленных к февралю 1942 года остался в живых 1 млн.

Много лет спустя я встретился с Виктором Табаковым в Москве. Мы проговорили всю ночь, и в память о былом он посвятил мне трогательное стихотворение. Вот оно:

Виктор всю войну пробыл в плену. После Вильно его вывезли в Германию. Пытался бежать, но безуспешно. После войны вернулся домой, и первое время ему, как бывшему в плену, было очень туго. Но после 1953 года положение стало меняться, Виктору удалось окончить институт, он кандидат наук. Нашел однополчан, они его признали, и Виктор получил Орден Славы.

Меня всегда занимал вопрос: кого из пленников сажали в наши лагеря, а кого не сажали? То, что все, бывшие в плену, проходили проверку в так называемых фильтрационных лагерях — это факт. Во время войны некоторые проходили проверку при частях, где служили после плена. По возвращении домой такого человека ставили на особый учет. Я знаю нескольких человек, которые всю войну или почти всю войну были в плену, а наш лагерь их миновал. Игорь Ершов, мой однокашник по полковой довоенной школе, попал в плен, даже не будучи раненым, и почти всю войну пробыл там. Тот же Виктор Табаков. Ни тот, ни другой в наших лагерях не сидели. В Степлаге со мной был некто Соловьев, сидевший как пленный у немцев в Бухенвальде, куда попадали сильно проштрафившиеся люди. Там он был старшим барака. Он это не скрывал. Рассказывал о себе скупо, а в лагере не принято расспрашивать. Имел по приговору 25 лет и не производил впечатление рядового солдата, а скорее офицера. Для лагерного срока, по-видимому, было достаточным, чтобы офицер попал в плен и был старшим барака. А для рядовых? Отказ от сотрудничества с органами, как в случае со мной? Или какая-то большая «вина», чем только плен? А может быть, дело было в «ретивости» фильтрационного аппарата — фактор чисто субъективный?

И еще несколько слов о пленных. Плен в любом виде считался у нас позором. Бывшие в плену — люди даже не второго, а третьего сорта. В анкетах существовал такой пункт: был ли в плену? Бывшим пленникам трудно было устроиться на работу, хорошие места были для них закрыты, так же и поступление в ВУЗ (я был принят в университет по ходатайству двух профессоров, один из которых был лауреатом Сталинской премии). Правда, есть у нас и хрестоматийные герои-пленники. Такого описал Шолохов в «Судьбе человека». Но это лицемерие. Есть и генерал Карбышев — пример того, как надо было бы решать вопрос с пленом. А Муса Джалиль? Если б не расстрел у немцев, то 25 лет наших лагерей были бы ему гарантированы.

Память о миллионах советских военнопленных, погибших в немецких лагерях... Только сейчас начинают об этом говорить, писать, да и то не во весь голос. А вот в Польше чтут их память. Там на местах бывших лагерей, а стало быть, на братских могилах, памятники. В Сувалках такой памятник для 46 тысяч. В июне 1983 года я был в Киеве, и мне показали памятник 68 тысячам погибших военнопленных. В сосновом лесу (теперь это в черте города, но на краю) скульптурная группа из серого камня: сплоченные фигуры, суровые, изможденные мужские лица. Поодаль огромная черная плита с надписью на украинском языке, а у входа в лес врыт прямоугольный в сечении железный столб с перекладиной наверху, чуть приподнятой подобно железнодорожному семафору. Все это ржавое, и негусто оплетено ржавым же железным прутом с приваренными к нему тут и там кусками толстой проволоки. Не то виселица, не то столб лагерного ограждения с колючей проволокой. Кругом тишина, сосновый дух, пение птиц, пронизывающие хвою солнечные лучи. Посетителей нет. Но вот откуда-то возникли два пожилых человека. По их виду, сгорбленности, худым лицам я почувствовал, что это бывшие военнопленные, и не ошибся. Мы со спутником подошли, разговорились. Они сидели в лагерях недалеко отсюда, хлебнули всего, но счастливы тем, что остались живы...

Впоследствии, когда мы жили в Новогрудке, я узнал, что немцы расстреляли Ступницкого. Говорили, что за связь с партизанами. По словам Гарды, хорошо знавшего жену Ступницкого, та уговаривала мужа уезжать. Но ему было жалко, как она вспоминала, расставаться с огромным резным и очень ценным буфетом, который он случайно и по дешевке приобрел. А, может быть, не буфет держал его, а жена чуяла неладное?

Там так называли тех, кто приехал в Западные области с востока после 1939 года.

Вот что писала мать в одном из сохранившихся писем того времени своей племянице Е.М.Перцовой: «24/УИ-42 г. Милая Катя, все никак не соберусь написать тебе и поблагодарить за то, что достала справку, хотя она, действительно, ничего не говорит ни уму, ни сердцу, у меня такая тоже есть и, признаться, я думала, что ты сможешь достать справку еще откуда-то и ждала ее с нетерпением. Я в глубине души продолжаю верить, что Андрей жив, иногда берут страшные сомнения так же, как и об остальных членах моей семьи, о кот<���орых> я ничего не знаю. Но сейчас все эти вопросы заглушаются только мыслями, как бы просуществовать с детьми это трудное время. У нас уже за зиму проедено все, что было, и теперь существовать стало еще хуже, хотя трое моих детей работают, но толку пока от этого мало ...»