Андрей Трубецкой - Пути неисповедимы (Воспоминания 1939-1955 гг.)

В доме на Большой Якиманке я долго сидел в очереди. Наконец вошел в большую залу, где за отдельными столиками принимали посетителей. Попал к какому-то капитану, рассказываю, показываю документ с тремя резолюциями, в которых три разных мотивировки и одно решение. Капитан посидел, подумал. Потом куда-то ушел и некоторое время не появлялся. Вернувшись, сказал, что пусть там напишут истинную причину отказа, а тогда уж приходите сюда.

Я вернулся к Мытаркину. Его как подменили. «Мы вас пропишем», — чуть не с порога сказал он мне. «Вы, что ж, учиться будете? Это хорошо, это очень хорошо», — и виза о прописке была готова. Видно, за подписи и надписи Мытаркину здорово намылили голову. Однако помытарил он меня порядком.

Уже в другом кабинете меня записали на какую-то карточку, карточку сунули в длинный ящик на столе. А через некоторое время выдали годовой паспорт с годовой пропиской. Что это было за учреждение — тогда я так и не догадался. Сотрудники ходили там во френчах и гимнастерках, разговаривали приглушенными голосами, вывесок на дверях не было, смотрели на меня при встречах в коридоре отчужденно. Да я, собственно, и не задавался мыслью отгадать, что это за «лавочка» такая была. Не это сидело у меня в голове.

Тогда же я пошел узнать, что сталось с Петькой Ханутиным, который в 1944 году бежал из Кенигсберга в Белосток. Я пошел по адресу, который помнил. Что меня тянуло пойти, несмотря на отчужденность, которая уже тогда стала возникать? Вероятно, еще действовало обаяние первого времени нашего знакомства, да плюс любопытство — как удалось ему выбраться и удалось ли.

Улицу Малые Кочки, квартиру я нашел без труда. Дверь открыла молодая женщина, оказавшаяся его женой, худощавая блондинка, русская. Как только я назвал себя, она воскликнула: «А, знаю, знаю, Петр рассказывал». — «А где же он?» — «Служит в Балашихе, еще не демобилизовался». Через несколько дней мы встретились. Я рассказал нашу эпопею — он свою. До Белостока добрался Петька благополучно, и его приютили знакомые той самой девицы, за которой одно время ухаживали и Петька и Николай (Мария с плечами шире «таза», как ее охарактеризовал Николай). Петька устроился работать автослесарем. Когда подошел фронт, и наши уже брали город Петька каким-то образом задержал одного или даже двух немцев и сдал их в качестве своего «вклада». При первой встрече с Особым отделом он рассказал о Николае и Ваське все, что знал (о чем я и предупреждал Николая). Петьку мобилизовали и, как всех освобожденных таким образом бывших военнослужащих, отправили в штрафбат на передовую. Он сумел сразу же попасть в шоферы к командиру батальона, а когда кончился срок пребывания в штрафбате, он попал в авиачасть, в персонал технического обслуживания, где и обретался до последнего времени. Часть стояла в Балашихе, и Петька со дня на день ожидал демобилизации. Он посвятил меня в свои планы скрыть пребывание в плену и жизнь в Германии, хотя никакого криминала не было, но... «Вот видишь, какое отношение к пленным или людям с оккупированной территории». Я не поддерживал его намерений, но и не отговаривал. Демобилизовался он с чистыми документами и устроился работать в какое-то военное авиационное учреждение на Большой Пироговской улице шофером к генералу. Прежних приятельских отношений у меня с ним не получилось.

Еще перед демобилизацией я задумался над тем, что мне делать, когда вернусь в Москву. Моей мечтой было учение. Но я плохо представлял, как это может устроиться в ту тяжелую, голодную пору. Во время одного из разговоров на эту тему, дядя Коля прямо сказал, чтобы я ни о чем не беспокоился, и что пока у него будет хорошо, будет хорошо и у меня (в смысле материальном). Когда я прописался, дядя Коля предложил помочь восстановиться в университете, но не на физический факультет, заочником которого я был, и куда попасть трудно, а на биологический, где он на заочном отделении читает лекции. Я согласился. И вот два профессора биологического факультета — Н. А. Бобринский и С. И. Огнев (тот самый, у которого учеником был Иогансен, мой кенигсбергский директор) — письменно подтвердили, что я отличником закончил школу. Я приложил эту бумагу к заявлению с просьбой о приеме на биофак МГУ, добавив другие нужные документы, и был без звука принят как демобилизованный участник войны, орденоносец, имеющий ранение, отличник. Для брата Владимира поступление в университет было много тяжелее. В свое время он успел окончить только восемь классов средней школы и теперь все лето ходил на курсы, потом сдавал там экзамены, и наконец экзамены в университет. Тетя Машенька всерьез советовала ему обойтись без курсов и купить аттестат на базаре. Но и для него все окончилось благополучно — он стал студентом исторического факультета. Более полувека назад два брата Трубецких, Сергей и Евгений, тоже поступали в Московский Университет. Но какие это были разные времена и какие разные студенты, хотя мы и родные внуки философа С. Н. Трубецкого!

Я блаженствовал: прописан, принят в МГУ, правда, на биофак — факультет, к которому раньше серьезно не относился. Я полагал, что проучившись полгода, перейду на физический факультет — ведь перейти легче, чем поступить.

Итак, утром первого сентября я пошел на занятия. Я шел по еще тихой улице Герцена. Мамаши вели за ручки чисто вымытых первоклассников, и у меня было тоже настроение первоклассника: благоговение к тому храму, куда я направлялся. Семь лет перерыва!

Первая лекция была по общей биологии. Ее очень хорошо читал профессор Яков Михайлович Кабак, читал, увлекаясь и, как мне казалось, немного рисуясь. Это была легкая беллетристическая лекция. Затем нас разбили по языковым группам, я выбрал английскую — и занятия начались. Курс наш оказался дружным, хотя по составу довольно разношерстным: зеленая молодежь, окончившая в этом году десятилетку и так называемые «вояки» — люди, прошедшие фронт. Третья категория — студенты, имевшие несколько лет стажа работы.

Я с удивлением обнаружил на факультете огромное количество кафедр, то есть специальностей, о которых раньше и не подозревал по своей невежественности, и теперь с интересом с ними знакомился. Поначалу мне казалось, что учиться здесь легко — сиди себе и слушай, все понятно. По химии я еще со времен десятилетки помнил многие формулы и тоже не видел здесь больших трудностей. На память приходила каторга учения на физмате университета в Самарканде, куда я поступил в 1938 году. Перерыва в учении у меня тогда не было, школьную математику я знал превосходно, и тем не менее мне приходилось тогда очень много работать, решать целыми страницами задачи и примеры, подгонять теорию, чтобы понимать последующие лекции. А здесь на биофаке я пребывал в приятном заблуждении до середины семестра до момента первого коллоквиума по химии. На нем я позорно не мог выдавить из себя ни слова. Это было сигналом тревоги. Я почувствовал, что понимать лектора и активно знать материал — вещи разные и засел за учебники. Это сказалось: первую сессию я сдавал отлично. Правда, студентам в гимнастерках да с планками наград симпатизировали, особенно, когда видели их старание.