Марсель Райх-Раницкий - Моя жизнь

Часто он затрагивал тему, не дававшую ему покоя. Иенс знал, что есть мужчины, которые хотя и состоят в браке, но время от времени спят с другими женщинами. Разумеется, он не одобрял такое поведение и относился к нему с отвращением. В его высказываниях о такого рода непонятных ему действиях всегда присутствовало два слова — «неаппетитно» и «негигиенично». Случись Иенсу заблудиться в борделе, — конечно же, только в качестве любопытного туриста, — на вопрос о том, что он будет пить, он, весьма вероятно, ответил бы: «Настой ромашки».

Когда в Тюбинген приехал один иудейский теолог, Иенс пригласил его на ужин. Понятно, что такому гостю надо было подать кошерную еду. Но что значит «кошерная»? Иенс сразу же позвонил специалисту по Ветхому Завету из Тюбингенского университета и попросил дать совет. Тот не заставил себя долго упрашивать и долго наставлял коллегу относительно многочисленных запретов, которые необходимо соблюдать. Иенс педантично записывал все предписания. Под конец любезный специалист по Ветхому Завету заметил: «То, что я вам только что сказал, дорогой коллега, существовало, конечно же, уже около двух тысяч лет назад. Но вам не надо ломать голову над этими проблемами. Ведь у евреев, по крайней мере в этом, ничего не изменилось за прошедшее время».

Разумеется, на протяжении нашей дружбы, длившейся тридцать лет, случались и кризисы. Но мы никогда не забывали о том, что нас связывало друг с другом. Бывало и так, что телефонные разговоры с Вальтером Иенсом образовывали своего рода кульминацию моей жизни. Когда осенью 1990 года наши отношения оказались серьезно нарушенными и им грозила опасность, он написал мне: «Посмотри на посвящение, прочитай, что я тебе говорю, — только это и имеет значение…» Посвящение, упомянутое им, гласит: «Марселю в знак дружбы, которая, несмотря на все потрясения, не поддается разрушению. Вальтер».

Но Иенс заблуждался, глубоко заблуждался. Нашу дружбу оказалось вполне возможно разрушить, и пусть это останется на совести тех, кто, проявив бессердечность, способствовал тому, что случилось. Тем не менее слова Иенса не так уж неправильны. Что не подверглось разрушению, так это воспоминание о годах и десятилетиях нашей дружбы. В повести «Монток» Макс Фриш писал о своих отношениях с Ингеборг Бахман: «Мы не сумели встретить конец достойно — оба не сумели».

У нас не было ни мебели, ни занавесок, ни полотенец или постельного белья, ни посуды, ни радиоприемника и, что хуже всего, не было библиотеки. Единственными книгами, которыми мы располагали, были те четыре больших тома немецко-польского словаря, которые оказались совершенно излишними. Взятой из Польши одежды не хватало, тем более что нам пришлось оставить в Варшаве зимние вещи. Мы жили во Франкфурте, снимая маленькую комнату, которая служила и жилой комнатой, и спальней, и рабочим кабинетом. Письменного стола там не было. Позже некоторые думали, что в Федеративной республике перед нами в знак приветствия раскатывали красные ковры. Это неверно, да мы этого и не ожидали. Меня все еще удивляет, что мы не страдали, живя первые годы на Западе в таких, мягко говоря, стесненных условиях. Мы не испытывали недовольства и отнюдь не были удручены.

Итак, мы пребывали в хорошем настроении, и оно все улучшалось. Мне не пришлось, как я опасался, добиваться работы. Кроме того, рукописи, которые мне заказывали, удавались, и я постоянно получал новые заказы. В «Гамбургской драматургии» Лессинга сказано: «Каждый вправе хвалиться своим трудолюбием». Так было и со мной: за первые шесть месяцев в Федеративной республике я написал тридцать восемь статей, из них пятнадцать для «Вельт» и «Франкфуртер Альгемайне», а остальные для разных радиостанций.

Как я уже говорил, газеты платили за рецензии и другую подобную работу жалкие гонорары, а радио оплачивало ее гораздо лучше. Тем не менее мои печатные работы оказывались на значительно более высоком уровне, чем тексты для радио: критические замечания, которые публика должна была только слушать, мне было трудно формулировать так же тщательно, как и те, которые предназначались для лучших газет страны. Иными словами, я работал для радио только по одной причине — ради насущно необходимых денег.

В начале 1959 года я предложил «Вельт» серию статей — портретов известных авторов из ГДР. Так как мои публикации в газете находили, о чем я узнал позже, широкий отклик среди читателей, редакция согласилась с этим почти экстравагантным предложением, хотя такую серию считали в принципе излишней. Детали согласовали быстро. Сложности возникли только с названием цикла: о заголовке «Писатели из ГДР» в «Вельт» не могло быть и речи, мне же не нравилось контрпредложение газеты «Писатели из Советской зоны». В конце концов было найдено компромиссное заглавие — «Немецкие писатели, живущие по ту сторону Эльбы».

До июня 1959 года появилось четырнадцать портретов, в том числе Арнольда Цвейга и Анны Зегерс, Людвига Ренна и Вилли Бределя, Петера Хухеля и Стефана Хермлина, а также Эрвина Штритматтера и Франца Фюмана. Моя статья, открывавшая цикл, сводилась к тезису, в соответствии с которым картина современной немецкой литературы включает и творчество писателей, занимающихся литературным трудом по ту сторону Эльбы. Мысль, сама по себе банальная, тогда считалась смелой. Антологию, возникшую из этой серии статей в 1960 году, также пришлось снабдить не особенно удачным компромиссным заглавием — «Рассказы пишут и там. Проза “с той стороны”». То была первая антология литературы ГДР, опубликованная на Западе. И Северогерманское радио, слывшее либеральным, тоже ничего и слышать не хотело о трех буквах. Поэтому серия передач, которые я писал регулярно в течение примерно трех лет, должна была называться «Литература в Средней Германии».

Конечно, я старался обходиться с этими авторами, в большинстве своем на Западе вообще неизвестными, справедливо и честно. Вот только тогда это вовсе не разумелось само собой. Может быть, не так уж не правы хронисты, писавшие позже, что я во времена конфронтации между Востоком и Западом был своего рода первопроходцем политики разрядки. Но, едва серия статей о писателях ГДР появилась в «Вельт», «Франкфуртер Альгемайне» прекратила сотрудничество со мной. Мне с особой настойчивостью дали понять, что это не имеет никакого отношения к качеству статей. Может быть, не понравилась тенденция моих статей в «Вельт»? Оспаривали и это, пусть не так резко.

Все дело было во Фридрихе Зибурге, который меня и без того скорее терпел, чем поддерживал, и который большей частью отвергал серьезные книги, которые я предлагал для рецензирования. Ему не нравилось, что в последнее время мои статьи все чаще появлялись в «Вельт» и все чаще звучали мои комментарии по радио. Я едва мог поверить, но он боялся, что новичок, благодаря конкуренции, может стать серьезной альтернативой ему. Он якобы сказал своему ассистенту: «Не беспокойтесь о нем. У таких господ есть локти. Уж он-то прижмет нас к стенке». Такие господа — что имелось в виду? Но Зибург, которому я с самого начала был не ко двору, оказался прав: я не вписывался в тогдашнюю «Франкфуртер Альгемайне». У меня не вызывала особой симпатии подчеркнуто консервативная и надменная позиция этой газеты.