Елена Морозова - Мария Антуанетта

«Собранию предложили устроить процесс над королем и судить королеву обычным уголовным судом… считают, что их непременно будут судить, но народ их помилует, и им будет выделена пенсия, дабы они могли жить, только я не знаю где; Боже, какой ужас, и как это печально для них, какое унижение…» — писал 4 ноября Ферзен из Брюсселя своему другу Таубе. Вынужденный покинуть Брюссель, к которому после разгрома австрийцев при Жемаппе стремительно двигалась армия Французской республики, швед, как и многие его друзья, отправился скитаться по вздыбленной войной Европе. Портфель с бумагами королевы, которые Мерси советовал ему уничтожить, он отправил в посольской карете Симолина. Из-за военных действий газет из Парижа не поступало, и Ферзен мог только гадать, в каком положении находится королева. Прибыв 20 декабря в Дюссельдорф, он узнал о начале суда над королем.

Толчком к началу процесса послужило сообщение слесаря Гамена об оставшемся в Тюильри личном сейфе короля. Сейф вскрыли; бумаги, обнаруженные в нем, вызвали бурю негодования среди республиканцев. Узнав, что Мирабо получал деньги от короля, негодующий народ расколотил бюсты своего бывшего кумира, а парижане выбросили его прах из Пантеона. Переписка Людовика с иностранными державами давала повод обвинить короля в двуличии и тайных переговорах с вражескими державами. Коммуна от имени санкюлотов Парижа потребовала не суда, а мести за страдания, причиненные Людовиком XVI народу. С трибуны Конвента Робеспьер заявил, что речь пойдет не о судебном процессе, ибо члены Конвента — не судьи, а о «мерах общественного спасения», об «акте государственной прозорливости». «Людовик должен умереть, чтобы здравствовало отечество», — завершил свою речь вождь революции. Столь же категоричен был и молодой якобинец Сен-Жюст, ставший с первых своих депутатских шагов ближайшим соратником Робеспьера. «Мы должны не столько судить Людовика, сколько поразить его, — говорил с трибуны Сен-Жюст. — Невозможно царствовать и не быть виновным». Иначе говоря, еще до начала процесса Людовик был обречен.

Узники Тампля не подозревали, что основной темой дебатов в Конвенте стала участь короля. И хотя ни санкюлоты на улицах, ни стражники не давали им возможности забыть о ненависти к ним революционеров, 11 декабря, когда под рокот барабанов к ним в сопровождении караула явился Петион и зачитал декрет Конвента о привлечении Людовика Капета к суду, женщины похолодели от страха. После завтрака, прошедшего в молчании под неусыпным надзором, Людовика увели: после полудня ему предстояло предстать перед Конвентом для допроса. «Матушка попыталась узнать у муниципальных чиновников, охранявших ее, что происходит, — писала Мадам Руаяль. — Она впервые удостоила их вопросом. Но эти люди не захотели ей ответить». Вечером, когда Людовик вернулся в Тампль, его сразу препроводили в его комнату. В последующие дни ему не давали даже переброситься словом с родными. С помощью Тюржи Клери сумел раздобыть газету, передать которую он смог, лишь спрятав ее в гардеробной, одновременно являвшейся отхожим местом, — это был единственный уголок, куда не заглядывали чиновники Коммуны. Когда королю удавалось поговорить с Клери, он непременно просил его успокоить королеву, заверить ее, что обсуждается вопрос о его высылке из страны. Шесть недель, что длился процесс, королева места себе не находила. Если бы не дети, она, наверное, слегла бы от слабости, тревоги и слез, но ради детей она держалась, храня достоинство и внешнее спокойствие. Понимая, чем кончится процесс, Людовик написал завещание; в строках, посвященных королеве, он просил ее воспитать детей «добрыми христианами» и «честными людьми», а также простить его за все те страдания, которые ей пришлось претерпеть из-за него: «…Если она полагает, что у нее есть за что упрекнуть себя, пусть знает, что я зла на нее не держу».

20 декабря 1793 года Конвент при поименном голосовании с незначительным преимуществом голосов вынес Людовику Капету смертный приговор. «Когда не станет короля, это еще не значит, что одним человеком станет меньше», — словно подводя итоги голосования, проворчал депутат Манюэль. Вечером того же дня Людовику разрешили увидеться с семьей. Во время свидания все плакали и тут же шепотом утешали друг друга. Даже неугомонный дофин чувствовал, что надвигается что-то страшное. Людовик пообещал родным увидеться с ними утром, и Мария Антуанетта всю ночь не ложилась спать, чтобы не пропустить этот утренний час. Но король не пришел: его исповедник посоветовал ему не усугублять боль разлуки. После исповедника король призвал к себе Клери и передал ему шейный платок для сына, обручальное кольцо для жены и серебряное кольцо с печатью, внутри которого хранились локоны детей. «Скажите ей, что я оставляю ее с большой мукой в сердце», — добавил он и срезал прядь волос — тоже для Марии Антуанетты. (Позднее Клери нашел способ передать королеве последние дары короля.) В половине одиннадцатого утра «…радостные крики черни, донесшиеся с улицы, известили нас, что преступление свершилось», — написала герцогиня Ангулемская. «Мы его больше не увидим», — горько и торжественно произнесла королева и, преклонив колени перед сыном, произнесла клятву верности новому королю Людовику XVII. Хотя вряд ли все происходило столь торжественно. Обилие воспоминаний свидетелей той эпохи позволяет выбрать наиболее оправданный с человеческой точки зрения вариант. Скорее всего, королева, опустившись на колени и прижав к себе сына, сдавленным голосом прошептала: «Теперь вы — король».

Ферзен, пребывая в Дрездене, лихорадочно ловил новости из Парижа. Когда начался процесс над королем, он не находил себе места — от волнения, тревоги и собственного бессилия. «…В каком ужасном положении оказался король и его семья! У меня сердце разрывается»; «…новости ужасные, я жестоко страдаю»; «Несчастная королева, несчастные дети! <���…> Почему я не могу спасти их хотя бы ценой собственной крови!» — сетовал он в письмах сестре и другу Таубе. Ужасное известие о казни короля сопровождалось такой массой слухов и непроверенных подробностей, что Ферзен решил, будто вместе с королем погибла и вся его семья. В тот же день Ферзен написал Софи отчаянное письмо, возможно, самое проникновенное, в котором оплакивал свою возлюбленную: «Ах, пожалейте меня, только вы можете понять теперешнее мое состояние; в этом мире я потерял все… Ах, не оставляйте меня, милая Софи; той, кто составляла мое счастье, той, ради которой я жил… которую всегда любил, ради которой отдал бы тысячу жизней, больше нет. <���…> Ее больше нет в живых… для меня все кончено. Ах, почему я не умер подле нее…» Когда выяснилось, что королева жива, горечь и тревога остались: Ферзен понимал, что скоро придет черед его возлюбленной, и проклинал «нацию тигров и каннибалов». Отец продолжал звать его в Швецию, но он отказывался, не желая удаляться от королевы. «Бездействие, в котором я вынужден пребывать, отсутствие возможности помочь ей заставляют меня страдать еще больше», — писал он Софи.