Владимир Карпенко - Щорс

В самом начале, еще только Николай, переступив порог, доложился, Ивлев установил меж ними взаимоотношения.

— Без церемоний прошу, — скривился он. — Просто называй по имени-отчеству, Петр Свиридович. А я еще проще — Николай. Дело-то у нас не строевое, а вовсе наоборот…

Узнав, что он из киевской школы, Петр Свиридович совсем размяк, некогда сам служил в окружном госпитале, даже вел практику у воспитанников школы по уходу за больными. Давно, десятка полтора лет назад, была еще у него жена, было тщеславие, были розовые мечты. Всего лишился; начальство не жаловало, обходило, зато не обходили дружки, зачастую собутыльники. Казалось бы, где тут, в лесных дебрях, болотах? Нашлись! Редкий вечер обходился без гостей, без громких разговоров, без пьяных песен.

В этой землянке жил и Николай. Можно бы поселиться и к санитарам, по соседству, но Петр Свиридович распорядился по-своему. Доглядев, что юный фельдшер тянется к книжкам, дозволил ему копаться в своем походном сундуке. Иногда Петр Свиридович сам подсовывал книгу; по утрам, после похмелки, когда оставались одни, выспрашивал о прочитанном. Обнаружив зрелые суждения помощника, загорался сам, пускался в объяснения. Как-то вынул из кармана шинели крохотную книжечку.

— Почитай вот… — перелистывая, хмурил клочковатые брови. — Стихи. Анна Ахматова, поэтесса…

Наутро сам затеял и разговор.

— Слушал ее, поэтессу… Весной этой, в Питере. Девчонка, хрупкая, как рюмочка. К знакомым офицерам попал, на вечеринку. Скажу, Николай, красоты неземной! Не телом — голосом своим. В отличие от других, коих довелось мне слушать вживе, читать, из нонешних, молодых, эта земнее. Вчитайся, вслушайся, что она описывает. Речь не только о предметах, но и духовном, так сказать… О чувствах, переживаниях, ощущениях. О состоянии человека. Особенно ей удается поймать состояние, миг. Вот где это… Она стоит у окна… Рядом и он. После близости, самого интимного в человеке… Э-э, да ты, Николай, совсем еще зеленый.

С темнотой, после вечерней поверки, на пороге появлялись батарейцы, младшие и средние офицеры. Все довоенного обучения, из знатных фамилий, из семей военных, простого звания не было. Николай давно пригляделся к ним. Как хозяин он должен был всегда оставаться. Порядок такой завел опять же Петр Свиридович:

— Не исчезай. Дом это твой, ты хозяин. Место за столом у тебя свое. Выпивка вовсе не обязательна. Не принуждаю. А кому не по душе… чином, мол, не вышел, наплевать.

Так Николай и делал. С приходом гостей не оставлял землянку. Садился вместе со всеми за стол; в разговоры не встревал — слушал. Все будто шло — ни косых взглядов, ни резких слов; если и не принимали за равного, то и не помыкали. А разговоры одни — война, женщины. Густо вкрапливалась и политика. В открытую крыли командование, особо какие из немцев. Крепко доставалось генералу Ренненкампфу, командующему 1-й армией, чьи тылы они сейчас подпирают. Потрясла гибель 2-й армии; много толков вызвало самоубийство генерала Самсонова. На диво единодушным среди офицеров признавался такой исход — сохранена честь русского мундира, честь дворянина.

— Вы, вольноопределяющийся, как расцениваете поступок генерала Самсонова? — вдруг спросил подпоручик Сидякин, вылощенный, с наплоенной русой шевелюрой, светлыми усиками, командир огневого взвода. — Одобряете, осуждаете?

Серые, потемневшие от света свечек глаза подпоручика смеялись. Николай не однажды перенимал на себе его взгляд. Теперь он выказался: вызов явный. Умолкал застольный гомон, иные поворачивали головы — ждали ответа.

— Ну, ну? Так что же? — понукал офицер, придвигаясь со своим табуретом.

Знал Николай, какой ответ их устроил бы, но он не совсем был уверен, что подпоручик ждет именно таковой. Ищет, за что прицепиться. Повод не даст ему, не потрафит и желанию всех.

— Расценивать поступок генерала Самсонова я лично не берусь, ваше благородие, — сказал, не отводя взгляда. — Надо быть на его месте… В тех условиях, при таких обстоятельствах. Окажись мы с вами в Мазурских болотах, возможно, нашли бы какое-то другое решение.

— Браво, вольноопределяющийся! — вскричал Петр Свиридович, разряжая обстановку.

Этим все-таки не кончилось. Разразилась буря в аккурат под рождество. Так же сидели, при этой компании. Много пили, пели. Подпоручик Сидякин, воспользовавшись разноголосицей, придвинулся вместе с табуретом, как и в тот раз. Навеселе крепко. Щурясь, дергая шеей, силясь согнать хмель, сказал в самое лицо:

— Недолюбливаю трезвых, вольноопределяющийся… И молчунов. В них таится этакое… Хочется дать в морду. Но вы не-е… Ренненкампф. К сожалению…

— Вы тоже, подпоручик… не Самсонов.

Слова пришли мгновенно. Не успев еще произнести их до конца, Николай со злой радостью обнаружил, что ответ более чем кстати. Именно Сидякин смаковал тот давний конфликт между генералами Самсоновым и Реннепкампфом из времен японской. Самсонов дал немцу оглушительную пощечину якобы за малым не подобную ситуацию, какая разыгралась нынче в Восточной Пруссии, в гущине Мазурских озер. Опять Ренненкампф не пошел на выручку; останься Самсонов жив, немец пощечиной бы не отделался.

Трезвел взгляд подпоручика, а руки уже ощупывали бока. Пер, наступая на носки, душил водочно-луковым перегаром.

— Ты, быдло!.. Только это тебя спасает. Как куропатку бы… с десяти шагов. Слово офицера, дворянина!

Ночью Николай ткнул под мышку полосатый матрац, набитый сухими листьями, взял свой замызганный баул и перетащился в соседнюю землянку, к санитарам. На уговоры Петра Свиридовича отрезал:

— Пойду к своим, «быдлу».

На крещение с утра поп Амвросий вывел свою серошинельную паству на Неман. Двое суток перед этим, не разгибая спин, трудился взвод пушкарей-умельцев; они вырубили на середине реки огромный крест, подняли его веревками и тут же, у проруби, вморозили стоймя. Едва батюшка успел освятить синюю, пышущую паром воду, как в нее бултыхнулись раздетые донага солдаты. Желающих принять иорданскую купель набралось немало. Гогот, крики, сутолока. С верующими лезли и такие, озорства ради, молодые, здоровые, некуда девать дурную застоявшуюся силу.

Дорого обошлось иорданское купание. В самый разгар из-за макушек вековых сосен вынырнул черный аэроплан, секанул из пулемета; развернувшись, прошел еще чуть ли не по головам бегущих, обезумевших людей. Сверху, на белом, ясно видать. С дюжину свежих холмиков насыпали. Тут же, рядом с землянками. Все честь честью: тесали гробы, выбирали лучшие березки для крестов. Среди них оказалась и могила подпоручика Сидякина. Ни хуже, ни лучше других: сравняла его, дворянина, земля с «быдлом». Не помня обиды, Николай постоял с обнаженной головой и возле нее. Штабной писарь на гладком затесе вывел, как и всем, чернильным карандашом его звание, фамилию и инициалы.