Павел Анненков - Жизнь и труды Пушкина. Лучшая биография поэта

«Vous êtes dans l’age oï 1’on doit songer а la carrière que l’on doit parcourir. Je vous ai dit les raisons, pourquoi 1’état militaire me parait préférable a tous les autres. En tout cas vetre conduite va décider pour longtemps de votre réputation et peutêtre de votre bonheur.

Vous aurez affaire а des hommes que vous ne connaissez pas encore… Ne les jugez pas par votre coeur, que je crois noble et bon, et qui de plus est encore jeune… Soyez froid avec tout le monde. La familiarité nuit toujours, mais surtout gardez-vous de vous у abandonner avec vos supérieurs, quelques soient leurs avances… Point de petits soins… Défiez-vous de la bienveillance, dont ovus pouvez être susceptible. Les homines ne la comprennent pas et la prennent volontiers pour de la bassesse, toujours charm es de juger les autres par eux-mêmes… N’acceptez jamais de bienfaits. Un bienfait pour la plupart du temps est une perfidie. Point de protection, car elle asservit et dégrade. J’aurais voulu vous prémunir centre les séductions de l’amitie, mais je n’ai pas le courage de vous endurcir l’âme dans l’age de ses plus douces illusions… N’oubliez jamais 1’offense volontaire… Peu ou point de paroles et ne vengez jamais l’injure par l’injure… Si l’état de votre fortune ou bien les circonstances ne vous permettront pas de briller, ne tachez pas de pallier vos privations. Affectez plutôt l’excès contraire. Le cynisme dans son âpreté en impose а la frivolité de l’opinion, au lieu que les petites friponneries de la vanité nous rendent ridicule et méprisables. N’empruntez jamais; souffrez plutôt la misère. Croyez qu’elle n’est pas aussi terrible qu’onse la peint et surtout que la certitude, oï l’on peut se voir d’être malhonnête ou d’être pris pour tel. Un jour vous entendrez ma confession; elle pourra couter а ma vanité, mais ce n’est pas ce qui m’arrêterait lorsqu’il s’agit de l’nterêt de votre vie» [145].

Письмо это было послано из Кишинева в Петербург, где тогда находился Лев Сергеевич Пушкин, и замечательно, что не только мысли, изложенные в нем, были чужды природе самого поэта, как скоро увидим, но он даже не любил французской формы в братской и дружеской переписке. Вот что писал он из того же Кишинева к молодому брату от 24 января 1822 года:

«Сперва хочу с тобой побраниться. Как тебе не стыдно, мой милый, писать полурусское, полуфранцузское письмо: ты не московская кузина. Во-вторых, письма твои слишком коротки: ты или не хочешь, или не можешь мне говорить откровенно обо всем. Жалею. Болтливость братской дружбы была бы мне утешением. Представь себе, что до моей пустыни не доходит ни один дружеский голос, что друзья мои как нарочно решились оправдать элегическую мою мизантропию — и это состояние несносно…» Вероятно, еще ранее Пушкин уже обращал внимание брата на неприятную смесь языков в его письмах: «Здравствуй, Лев! Не благодарю тебя за письмо твое, потому что ты мне дельного ничего не говоришь. Я называю дельным все то, что касается до тебя. Пиши ко мне, покамест я еще в Кишиневе. Я тебе буду отвечать со всевозможною болтливостию и пиши мне по-русски, потому что, слава богу, с моими… друзьями я скоро позабуду русскую азбуку. Если ты в родню, так ты литератор (сделай милость, не поэт). Пиши же мне об новостях нашей словесности. Что такое «Сотворение мира» Милонова? Что делает Катенин? Он ли задавал вопросы Воейкову в «Сыне отечества» прошлого года? Кто на ны (кто против нас — прим. ред. )? «Черная шаль» тебе нравится — ты прав, но ее ч(ерт) знает как напечатали [146]. Кто ее так напечатал?..» После этих двух писем получен был новый ответ Льва Сергеевича, который, как видно, остался недоволен замечаниями брата. Поэт возражает шутливо и снисходительно, но вместе с признаками горячей, истинно братской любви к молодому человеку! «Ты на меня дуешься, милый: нехорошо. Пиши мне, пожалуйста, и как тебе угодно — хоть на шести языках: ни слова тебе не скажу. Мне без тебя скучно. Что ты делаешь? В службе ли ты? Пора, ей-богу, пора. Ты меня в пример не бери. Если упустишь время, после будешь тужить… Тебе скажут: учись, служба не пропадет. Конечно, я не хочу, чтоб ты был такой же невежда, как [В. И. Козлов], да ты и сам не захочешь. Чтение — вот лучшее учение. Знаю, что теперь не то у тебя на уме, но все к лучшему.

Скажи мне — вырос ли ты? я оставил тебя ребенком, найду молодым человеком. Скажи — с кем из моих приятелей ты знаком более? Что ты делаешь? Что ты пишешь?.. Что мой «Руслан»? Не продается? Дай знать. Если же Слёнин купил его, то где же деньги? А мне в них нужда. Каково идет издание Б[естужева]? Читал ли ты мои стихи, ему посланные? Что «Пленник»? Радость моя! Хочется мне с вами увидеться: мне в Петербурге дело есть; не знаю — буду ли к вам, а постараюсь. Мне писали, что Батюшков помешался — быть нельзя. Уничтожь это вранье… Отвечай мне на все вопросы, если можешь — и поскорее. Пригласи Дельвига и Баратынского…»

Оставляя в стороне смешение языков, которому не чужд был и сам Александр Сергеевич в своих заметках для памяти, как мы видели, скажем, что молодой Лев Пушкин имел еще родственную черту с поэтом. Он обладал счастливой памятью и хорошим почерком. Оба эти качества сделали его привилегированным комиссионером поэта по части переписки стихотворений, исправления их и отдачи в журналы и альманахи. В такой должности и находился он действительно с 1821 по 1825 год, живя почти постоянно в Петербурге, между тем как другой брат его был вдалеке от столицы. Мы уже имели случай много раз в продолжение нашего труда черпать сведения и подробности из тогдашней переписки их. Приведем здесь еще несколько выдержек из нее для лучшего показания тех дружеских, коротких отношений, какие установились между обоими братьями с самого начала жизни.

По получении альманаха «Полярная звезда» 1823 г., где помещено было стихотворение Александра Сергеевича «К Овидию», помеченное там только двумя звездочками, его же пьеса «Мечта воина», элегия Гнедича «Тарентинская дева» и несколько пьес Дельвига, поэт наш беседует из Кишинева с братом о себе и других в таком удивительно простодушном и нежном тоне:

«Благоразумный Левинька! Благодарю за письмо. Жалко, что прочие не дошли. Пишу тебе, окруженный деньгами, афишками, стихами, прозой, журналами, письмами — и все то благо, все добро. Пиши мне о Дидло, об черкешенке Истоминой, за которой я когда-то волочился, подобно Кавказскому Пленнику. Б[естужев] прислал мне «Звезду»… Каковы стихи «К Овидию»? Душа моя! И «Руслан», и «Пленник» — все дрянь в сравнении с ними. Ради бога, люби две звездочки: они обещают достойного соперника знаменитому Па[нае]ву, знаменитому [Рылееву] и прочим знаменитым нашим поэтам. «Мечта воина» привела в задумчивость воина, что служит в иностранной коллегии и находится ныне в бессарабской области [147]. Эта «Мечта» напечатана с ошибочного списка: «призванье» вместо «взыванье», «тревожных дум», слово, употребляемое знаменитым Р[ылеевым], но которое по-русски ничего не значит; «Воспоминание и брата и друзей» — стих трогательный, а в «Звезде» просто плоский. Но все это не беда, были бы деньги. Я рад, что Глинке полюбились мои стихи; это была моя цель… Гнедич перебивает у меня лавочку:

непростительно прелестно. Знал бы своего Гомера, a то и нам не будет места на Парнасе. Дельвиг, Дельвиг! Пиши ко мне и прозой, и стихами; благословляю и поздравляю тебя. Добился ты наконец до точности языка — единственной вещи, которой у тебя не доставало. En avant! Marche! [149] — 30 января (1823)».