Борис Носик - Здесь шумят чужие города, или Великий эксперимент негативной селекции

Такими представляются картины де Сталя и сам Никола де Сталь одному из любимых его друзей-поэтов. Другому, не менее любимому, поэту все представляется иначе, что же до искусствоведов, то они расскажут еще об одном, третьем или четвертом де Стале.

Поразительно, что человек, которому больше, чем всем великим искусствоведам, художникам и поэтам, доверялся Никола де Сталь, был не художник и не историк искусства. Он был промышленник, бизнесмен, просвещенный любитель, умеренный коллекционер и щедрый меценат. Звали его Жан Борэ. Текстильная фабрика семьи Борэ находилась на севере, в Эркенгеме, поставляла в Париж льняные простыни и ткань для обивки мебели. Жан Борэ был парижским представителем компании, жил с семьей в квартире на улице д'Артуа или в скромном деревенском доме по пути на Мант-ла-Жоли. Но главной страстью Жана Борэ была современная живопись. У него был тот самый нюх на таланты, которым прославились великие маршаны. Когда его компания открыла на Елисейских полях в Париже галерею тканей, Жан обратился в первую очередь к художникам-абстракционистам. Кандинский еще в пору войны согласился делать для него картоны. Потом Борэ привлек Ланского (который давно уже не ставил на своих афишах ни графского титула, ни имени, а только фамилию), Сергея Полякова и Сергея Шаршуна.

Жан Борэ устраивал музыкальные вечера для своих любимых художников. Де Сталь избегал этих вечеров поначалу. Позднее, когда Никола услышал, как Жан Борэ подробно объясняет, чего он, Никола, хотел добиться на том или ином полотне, чего он достиг, чего не сумел, что еще можно поправить, что будет дальше, он уверовал в абсолютное чутье Борэ и отныне не мог обойтись без Жана: закончив полотно, бежал к нему на улицу д'Артуа или приезжал первым поездом в деревню и терпеливо ждал, пока откроются ставни домика. Мысли Борэ были ему созвучны. Все это означало, вероятно, и то, насколько де Сталь был неуверен (несмотря на браваду) в том, что он делает, насколько мучительно искал он подтверждения, одобрения, ободрения, объяснений. В свой смертный час, перед гибелью Никола накарябал записку Жану Борэ, прося, чтоб и после него, если случится выставка, Жан объяснил бы людям, что́ он всем этим хотел сказать, Никола. Не кто-нибудь объяснил, а Жан, потому что Жан знал лучше… Лучше, чем сам Никола? Может быть, и лучше.

В том же 1945-м де Сталь писал коллекционеру Жану Адриану: «…мне трудно постигнуть истину — она и сложнее и проще, чем мы думаем, и Бог ведает, может ли она открыться бедняге-человеку, я только хотел бы снова сказать, что когда все элементы сходятся воедино, и выбор сделан, и есть покорное ожидание, и есть желание привести в порядок весь хаос, есть все требования и все возможности, есть и бедность и идеал, тогда в лучших из картин все выстраивается так, что создается впечатление, что ничего к этому не можешь добавить… Что касается инстинкта, то у нас, должно быть, разное о нем понятие, для меня инстинкт — это бессознательное стремление к совершенству, а полотна мои живы за счет сознаваемого несовершенства».

Жан Борэ проникся глубокой симпатией к своему художнику, был ему настоящим другом, безотказным помощником и критиком, если надо — банкиром и спасителем.

Не всякому, даже самому талантливому художнику и симпатичному человеку, так везло в жизни на помощников, как этому обаятельному гиганту де Сталю. На сочетание таланта и трудолюбия, впрочем, тоже не всякому так везло.

С 1948 года в жизни художника Никола де Сталя все большую роль начинает играть парижский антиквар Жак Дюбур. Большинству авторов статей о де Стале всегда хватало расхожей легенды о случайной прогулке двух русских художников по бульвару Осман. Вышли, мол, Ланской с де Сталем из музея Жакмар-Андре и пошли не спеша по бульвару. И вдруг застыли у витрины антиквара, что в доме № 126. Остановились поглазеть на картину Моне. Потом зашли в магазин — тихо, красиво, пристойно, импрессионисты, старая мебель, все дремлет в окружении достойных османовских домов. И обаятельный папаша-антиквар, тонкий знаток искусства. Тут-то якобы и воскликнул де Сталь: «Вот как раз то, что мне нужно!». Так месье Жак Дюбур, любитель старины и импрессионизма, нежданно-негаданно стал маршаном и другом де Сталя.

Серьезные биографы дополняют эту сценку деталями, которые меняют весь декор, но не могут помешать грядущей идиллии (во всяком случае, на ближайшие пять-семь лет). Они уточняют, что де Сталь уже года три, как знал Жака Дюбура, который давно к нему присматривался и еще с 1945 года покупал у Жанны Бюше его картины. Жак Дюбур в молодости учился в Лувре, потом был экспертом на аукционе Дро, между войнами открыл свою собственную галерею, гордился своими Делакруа и своим Ватто. Но вот после войны он стал внимательно присматриваться к новой живописи. Рассказывают, что иногда просвещенный антиквар целые дни проводил за этим занятием. Еще рассказывают, что это Ланской подсказал ему имя де Сталя, так что, может, и не случайно забрели они к нему с Ланским…

С другой стороны, и Сталю хотелось выйти из-под опеки всемогущего Луи Карре. Карре забирал картины, платил за них и складывал их до времени в запасник: ждал изменения цен и ситуации — ему было лучше знать. Но художник ведь кончил картину и ждет развития событий, ждет встречи не с одним маршаном. К тому же все знаменитости теперь были у Карре под рукой, не один Сталь, да и далеко не самый знаменитый был Сталь. Так что к 1948 году де Сталь без сожалений расстается с Карре.

А Дюбур принял де Сталя, как сына, он был заинтригован, он был щедр и предупредителен. Отныне, если что-то нависало у де Сталя над душой, если что-нибудь отвлекало его от работы, любая докука и практическая неувязка — у него под рукой был Дюбур.

В послевоенные годы, уже и после парижской персональной выставки, де Сталь с тем же упорством продолжает искать свой собственный стиль. Его не соблазняет сообщество «абстрактных художников», он вообще сторонится сообществ и избегает классификации. Он должен найти свое, выразить свое и выразить по-своему. Он ищет повсюду, отходя помаленьку от старых союзников, заводя новых друзей. Иногда что-то «свое» и «новое» или просто близкое маячит на горизонте в самом неожиданном направлении. В 1947-м Никола знакомится с художником Шарлем Ляпиком, проникшим в оптику и в химию, и знакомится с его рассуждениями: «Из двух пятен, написанных одинаковой синей краской, то, что поменьше, всегда кажется более темным по свету. И, напротив, из двух пятен, нанесенных той же красной, той же оранжевой или той же самой желтой краской, меньшее представляется столь же светлым, а порой даже более светлым, чем большее…».

Де Сталь экспериментирует со всеми разновидностями белого. Он увлечен пространством и глубиной пейзажа. Он экспериментирует с формой картины и ее размерами. В 1947 году самая большая его картина имела размеры 195 × 199 сантиметров, в 1949-м — 199,5 × 249,5 («Улица Гоге»).