Борис Носик - Здесь шумят чужие города, или Великий эксперимент негативной селекции

Девятнадцатилетний докладчик делает обзор выставки, публика рукоплещет. Или скучает — это неважно. Или скандалит — это прекрасно. Скандал — это прекрасно, это залог успеха, это победа рекламы.

Но здесь не только веселый треп для широкой публики. Здесь есть кое-что посерьезней. Тот, кто прочел предисловие к каталогу этой знаменитой выставки Н. С. Гончаровой, тот уловил миссионерские претензии всей ларионовской группы. Москва — Третий Рим? Нет, Москва — первый Париж. Парижу больше нечего нам сказать, Москва будет учить мир. Мир уже обернулся к Востоку. Но не через Париж получить нам эти облинявшие в пути уроки, мы сами ближе к Парижу… Да вот вам текст, предисловие Гончаровой: «Мною пройдено все, что мог дать Запад до настоящего времени, — а также все, что, идя от Запада, создала моя родина. Теперь я отряхаю прах от ног своих и удаляюсь от Запада, считая его нивелирующее значение весьма мелким и незначительным, мой путь к первоисточнику всех искусств — к Востоку».

Не слабо? Но кто писал? Труженица Гончарова?.. Сомнительно, чтоб с таким размахом, с таким пафосом. (Так, «с темной силой проповеднического пафоса» и с претензией на всезнание, на апостолическое пророчество мог, пожалуй, написать «харизматический вождь» Малевич, да только где он был тогда, в 1913-м. Его еще «не стояло» у вершины. По надменному наблюдению будущего комиссара искусств Н. Пунина, он в те годы «еще нижним чином ходил на твердыни старого мира», и это позже, ближе к берлинской славе и незадолго перед московской тюрьмой, стал он говорить «Я — Начало всего…») Так кто же накропал такой текст милой талантливой женщине? Современные искусствоведы высказывают подозрение, что накропал эти гордые фразы без удержу в то время писавший манифесты девятнадцатилетний студент-прогульщик, вчерашний тифлисский гимназист Эли Эганбюри, то бишь Илья Зданевич. Он привез сюда, в Питер (а заодно и им туда, на Запад, которого он еще не видел), всю мудрость Востока (тоже не изученного за недостатком времени — все уроки, уроки, вернисажи, споры)… И вот он вкладывает в уста этой милой исступленно трудолюбивой женщины весть о том, что стряслось в сфере искусств за те годы, что он сдавал и пересдавал в Тифлисе экзамены по алгебре и латыни: «Я убеждена, что современное русское искусство идет таким темпом и поднялось на такую высоту, что в недалеком будущем будет играть очень выдающуюся роль в мировой жизни. Современные западные идеи (главным образом Франции, о других не приходится говорить) уже не могут нам оказать никакой пользы. И недалеко то время, когда Запад явно будет учиться у нас».

Ища истоки всей этой не вполне гончаровской риторики, нынешние искусствоведы отыскали в архиве Русского музея восторженное письмо, в ту пору написанное Зданевичем Наталье Гончаровой, уезжающей на Запад:

«От души поздравляю Вас. Великий поток искусства ныне ринется с Востока на Запад, и варвары идут вновь покорять. Как хорошо, что вместо Лео на Бакста (дался им этот Бакст, и школяру Шагалу он, бедняжка, не помог, а только подсказал, куда вести свой хасидский, тоже „русский“ Восток. — Б. Н. ) послом России станете Вы, верная Востоку („молися Востоку, будь верен пророку“). Флейты кричат на заре вместе с павлинами (как ишаки в Авлабаре. — Б. Н. ), и войска выступают в поход. Я, остающийся дома, приветствую их и, стоя на кровле, гляжу, как скрываются люди. Но не забудьте вернуться, да не прельстит вас лагерь врагов. Не оставайтесь в стане побежденных и людей Запада. Или Восток перестанет посылать лучи».

А ведь неплохо. Вчерашний школьник… Тех, кто ищет художественное наследие Зданевича, прямым ходом отправляйте: СР ГРМ, ф. 177, ед. хр. 57, л. 4.

Конечно, это не вполне оригинально. Как отмечают грамотные историки русского футуризма (в частности, Е. Баснер), и «полутораглазый стрелец» бедняги Лившица глядел в том же направлении, «и только полглаза скосив на Запад». Но Лившиц не остался «в стане побежденных», как остались Гончарова, сам Зданевич и более поздние певцы Чингисхана во главе с Трубецким и шустрым Сувчинским, так что он пострадал за всех. Но все это грустное — на потом, а пока — шумный тыловой Петроград, весна открытия ничевоческих и лучистских Америк… Бурная столичная жизнь не замирает ни днем, ни ночью — собрания, дискуссии, выставки, публикации, ночи в «Бродячей собаке», где поощряемые Кульбиным футуристы пользуются все большим успехом, а также в салоне Чудовских (на Александровской, 5), где царит красавица-художница Анна Зельманова, и в салоне Ивана Пуни, где восседает загадочная хозяйка дома Ксана Богуславская, в которую во Франции, поговаривают, был влюблен чуть не сам Пуанкаре. Тот же Бенедикт Лившиц вспоминает: «Будетляне имели свой собственный „салон“… Я говорю о квартире четы Пуни… перенесших в мансарду на Гатчинской жизнерадостный и вольный дух Монмартра. Это была петербургская разновидность дома Экстер, только „богемнее“… Остроумная, полная энергии, внешне обаятельная Ксана Пуни очень скоро сумела оказаться центром, к которому тяготели влачившие довольно неуютное существование будетляне».

Как видите, русские футуристы придумали себе хоть и странное, а также несколько претенциозное, все же почти по-русски звучащее название — будетляне, художники будущего. Те, кто был подальновиднее и тяготел к более марксистской или «производственной» терминологии, говорили «лучизм» и «будущники» (знали бы они, бедняги, что припасло для них будущее. Но молодые озорники, увы, не обладали колдовским чутьем Ахматовой или Блока).

Позднее из среды партийных пропагандистов, обожавших боевые, военные термины (фронт работ, наступление, арьергард, атаки, тыл, дезертир, тактический центр), вышел звучный искусствоведческий термин «авангард».

Хозяина упомянутого выше петербургского дома, молодого Ивана Пуни, справочники называют «одним из основоположников петербургского футуризма». Он окончил военную школу, но уже двадцати лет от роду выставлялся в Петербурге. Чуть позднее он организовал художественную выставку «Трамвай В», а потом и «Последнюю футуристическую выставку картин 0,10». Учился он у Жюльена в Париже, а вернувшись в Петроград, экспериментировал с объемными супрематическими формами, делал коллажи, потом работал в шагаловской художественной школе в Витебске. Позднее, впрочем, как и сам Шагал, бежал за границу — хотя и с меньшими удобствами: ушел с женой по льду Финского залива на отцовскую дачу в Финляндии, откуда в 1920 году добрался в Берлин. Впереди у него было еще добрых тридцать пять лет жизни, его берлинский триумф, ежегодные выставки в Тюильри, дружба с Леже, Марке, Северини, Озанфаном, Делоне… Позднее он отошел от беспредметной живописи, писал импрессионистские пейзажи, был награжден орденом Почетного легиона и умер совсем еще не старым у себя в монпарнасской мастерской на улице Нотр-Дам-де-Шан (дом № 86).