Лидия Иванова - Воспоминания. Книга об отце

На другой день, рано утром, поезд уносил нас обратно, на север.

Месяца через два, летом, в римской жаре, Вячеслав Иванович скончался.

Далекой холодной зимой я привел к себе в комнату, райски теплую от раскалившейся железной печурки, поэта. На поэте под шубой с вытертым бобровым воротником было еще некое подобие женской тальмы, а сам он был изнурен от холода, тонкая красноватая кожа его лица лоснилась и была в болезненных трещинках, а на руках у него, наподобие митенок, были перчатки с обрезанными пальцами.

Поэт этот — лингвист, ученый, блестящий версификатор — был Вячеслав Иванов. Я знал это имя только по рассказам о какой‑то «башне» в Петрограде, в которой собирались писатели и артисты, были у меня и книги стихов Иванова «Эрос» и «Младенчество» с их звонкими рифмами и изощренными аллитерациями [250] ; кроме того, он писал по — латыни и знал ее, как древний римлянин.

Некий мифический издатель затеял в ту голодную и холодную пору столь же мифическое, с эстетским уклоном, издательство, выпустившее в свет лишь проспект, и то напечатанный на пишущей машинке: ни одной книги издательство так и не издало. Однако в его планах значились и том повестей забытой писательницы прошлого века Е. Ган, писавшей под псевдонимом Зенеида Р — ва, редактором этого тома взялся быть М. Гершензон, и ряд книг поэтов пушкинской поры под редакцией В. Ходасевича, а Вячеслав Иванов по этому проекту должен был редактировать Веневитинова.

У издателя, красивого молодого человека с лицом викинга, было все, кроме денег, бумаги и издательского опыта, но переговоры с редакторами будущих книг велись, и я помогал издателю. Именно по поводу томика Веневитинова я и привел к себе из одного переулка на Пречистенке Вячеслава Иванова.

— У вас тепло, — сказал Вячеслав Иванович, сразу расположившись к издательству и уверовав в его возможности.

Он сел к печке, протянул к ней ноги, розовый отсвет заплясал на нем, и Иванов сразу, зябкий и слабый, уснул. Я вспомнил, каким златокудрым и эллинским изобразил его Сомов, но в этом озябшем человеке не было сейчас ничего эллинского, да и стихи в эту пору Иванов писал уже редко, но он знал латынь, знал классическую литературу древнего Рима, а в наших издательствах той поры уже рождались великие планы мирового звучания, и, конечно, Гораций или Овидий были в этих планах не забыты: перед Вячеславом Ивановым с его знаниями возникал поистине беспредельный простор.

Подремав у печурки, он сказал мне:

— Знаете, я был убежден, что поэзия уже никому не нужна. Но на днях меня пригласили на одно совещание, и там говорили между прочим, об издании серии книг римских и греческих писателей. Собираются издать и Петрарку, сонеты которого я уже переводил для Сабашникова [251] . Мне бы только немножко тепла, и я, засучив рукава, принялся бы за дело.

А когда моя мать испекла на печурке оладьи и угостила его ими, Вячеслав Иванович уже совсем настроился на поэтический лад.

— Я прочту вам несколько строф из моей новой поэмы, — сказал он, и я запомнил только первые две строчки из его «Святой Елисаветы», часть рукописи которой и поныне хранится у меня [252] .

Было тепло, его напоили чаем, накормили оладьями, и он читал стихи, только уже не в своей «башне», а в скромной комнате дотоле совсем неизвестного ему начинающего литератора, которого он, однако, считал причастным к волнующему любого писателя издательскому делу.

— А теперь поговорим об условиях, — сказал он. — Передайте вашему издателю, что я согласен на оплату моей работы дровами, ну и мукой, разумеется.

У издателя, конечно, не было ни муки, ни дров, у него было только желание издавать и заказанный бланк «Издательство З. М. Мировича»; один такой бланк сохранился у меня. Ничего для этого издательства Вячеслав Иванов не редактировал и не получил от него ни полена дров, ни фунта муки: издательство просто не существовало.

Шесть лет спустя, в 1925 году, я посетил Вячеслава Иванова в Риме. Он жил на Via della Quattro Fontane с женой и сыном. Он уехал в Италию советским гражданином, жил тихо и уединенно в мире созвучных ему латыни и итальянской литературы, которую знал назубок, владея итальянским языком в совершенстве.

В Италии, разительно по своему несоответствию, уживаются рядом высшая классика и изящество жизни с самым нехитрым интерьером мещанского быта, впрочем, это свойственно и Франции. Жилище вдовы, у которой Вячеслав Иванов снимал одну или две комнаты, было заставлено дешевой мебелью и какими‑то безделушками, вроде пресловутых слоников или искусственных цветов в стеклянных шарах с водой. Он жил в ту пору еще с советским паспортом, слишком много нитей связывало его с родной страной, и моему посещению он обрадовался.

Мы вышли с Вячеславом Ивановичем из его тесной квартирки на римскую шумную улицу. Он шел без шляпы, златокудрый, хотя кудри были уже только по бокам лысеющей головы, ни на кого не похожий, торжественный, как сама латынь, и прохожие оглядывались на него: итальянцы необыкновенно чувствуют артистизм.

У меня была еще одна цель повидать Вячеслава Ивановича: привлечь его к переводам книг современных итальянских писателей, которых охотно выпускали наши издательства; кое‑что в этом смысле удалось тогда сделать: так, в издательстве «Федерация» вышел роман Марио Собреро «Знамена и люди», а в библиотечке «Огонька» — книжка «Молодая Италия».

— Как вы отнеслись бы к тому, Вячеслав Иванович, если бы одно из наших издательств заказало бы вам перевод какого‑нибудь из современных итальянских писателей? — спросил я.

Он сразу стал необычайно серьезен.

— Ах, это было бы прекрасно, а я уж постарался бы.

У меня сохранилось письмо Вячеслава Иванова, полученное мной уже в Москве: «Покупаю книжку Собреро и сажусь за перевод, который к 1 октября будет готов… О каких ”Рыбаках“ вы пишете? Verga — ”La mala Voglia“? Это художественная вещь, которую я перевел бы с большею охотой, чем ”Pietro e Paolo“. He выслать ли ее вам? Спасибо за ваши дружеские старания. Надеюсь на дальнейшие заказы, на пьесы… Мои вам кланяются. Без вас я в ”Библиотеку“ ни ногой».

Но перевод этого романа Собреро так и не осуществился почему‑то.

— Знаете, — сказал Вячеслав Иванович в тот день, — это такая необыкновенная наша с вами встреча в Риме. Я хорошо помню вашу комнату где‑то на Арбате, и оладьи, которые я у вас ел… подумайте, прошло всего шесть лет с тех пор, тогда мне казалось, что ничего уже не возродится, а вот мы с вами встречаемся в Риме, и московские издательства издают итальянских писателей.

Я рассказал ему, как за шесть лет многое не только возродилось в нашей стране, но и возникло заново, и это совсем новый мир, который только будет развиваться. Не знаю, о чем думал он, слушая меня: может быть, он сомневался в действительном развитии этого мира, он был писателем другой поры и других оценок. Но то, что его вчерашние соратники, как Валерий Брюсов или Андрей Белый, работают в Советской России и их книги издают, и буквально сотни книг поэтов вышли в самые трудные годы, все это надо было принять или не принять совсем, и Вячеслав Иванович сказал только: