Семен Экштут - Тютчев: Тайный советник и камергер

Итак, Тютчеву благодаря родительской щедрости предстояло получать по 10—12 тысяч рублей в год. Кроме того, при его отъезде из Москвы родители дали ему еще три тысячи рублей. Надо было как-то компенсировать многолетнее отсутствие государева жалованья. Однако расходы большой семьи ощутимо превышали эти денежные поступления. Неизбежный дефицит постоянно покрывался Эрнестиной из собственных средств. В итоге несколько лет такой жизни серьезно расстроили ее солидное состояние. Эрнестина понимала, что необходимо положить предел затянувшемуся ничегонеделанию мужа и что только его возвращение на службу может поправить их материальное положение и обеспечить будущее детей.

Окончательное возвращение Тютчевых в Россию должно было совпасть по времени с приездом в Петербург графа Бенкендорфа, поправлявшего свое расстроенное здоровье на заграничных курортах. Попытка Федора Ивановича практически осуществить свои планы и найти публицистов, готовых к сотрудничеству с ним, не увенчалась успехом. 11 октября 1843 года состоялся его секретный разговор с Якобом-Филиппом Фалльмерайером, мюнхенским эллинистом и востоковедом. Ученый был известен своими оригинальными научными идеями и яркими публицистическими статьями. Тютчев, от имени шефа жандармов, предложил Фалльмерайеру сотрудничество — и встретил вежливый отказ {146} . Обращаться к услугам продажных журналистов Тютчев сознательно не захотел. Причина понятна. В то время уже были журналисты, готовые торговать своими перьями, и это не считалось зазорным, особенно когда речь шла о борьбе конкурирующих политических партий. Но регулярное написание заказных политических статей в интересах иностранных держав — до этого журналистика еще не доросла.

Впрочем, это печальное обстоятельство не помешало Тютчеву в течение года регулярно информировать вице-канцлера графа Нессельроде: «Мы были в постоянных сношениях и… некоторые мои письма, относящиеся до вопросов дня, были представлены и ему и государю» {147} . Временами отставной коллежский советник охладевал к своей заветной идее и уже не хотел возвращения на родину, и тогда задело бралась Эрнестина. «Путешествие в Россию по-прежнему предмет наших задушевных разговоров и даже супружеских ссор. Тютчев не хочет этого путешествия, я же чувствую, что оно безусловно необходимо, и намерена его осуществить» {148} . Ей это удалось.

Осенью 1844 года, 20 сентября/2 октября Тютчевы прибыли в Кронштадт {149} . [20]Ранним утром следующего дня корабль вошел в Петербургский порт, и лишь после полудня пассажирам разрешили сойти на берег. Тютчевы остановились в дорогой гостинице Кулона, находившейся на Михайловской площади. Эрнестина Федоровна хотела провести зиму в Москве у родителей мужа и предполагала, что их разорительное пребывание в Петербурге не займет много времени и «ограничится пределами строгой необходимости» {150} . Действительность внесла свои коррективы. 23 сентября на борту военного корабля, подходившего к Ревелю, скончался граф Бенкендорф. Я склонен предположить, что если бы эта смерть произошла двумя месяцами ранее, Тютчевы навсегда остались бы за фаницей. Впрочем, это всего лишь гипотеза. Приходилось всё начинать сначала. Прежде всего следовало добиться приема у графа Нессельроде. Томительное ожидание продолжалось несколько недель и не было абсолютно безрадостным. «Мы все еще ждем, когда ф. Нессельроде примет Тютчева… <���…> В ожидании этого события мы весьма приятно проводим время в Петербурге; нас окружают люди тонкие и чувствительные, а простая и непринужденная манера обращения, принятая в здешнем обществе, совсем не похожа на чопорность мюнхенских гостиных. Два раза в неделю у нас места в Итальянскую оперу, а во Французском театре мы бываем, когда захотим. Словом, к нам все очень расположены, и я сожалела бы о необходимости покинуть этот город, если бы мне не обещали столь же любезный и ласковый прием в Москве» {151} .

Так прошел еще месяц. Поездку в Москву пришлось отложить. Деньги таяли. Тютчевым пришлось покинуть дорогую гостиницу Кулона и переехать в очень маленькую меблированную квартиру, но на Английской набережной.

Наконец министр иностранных дел соизволил принять отставного дипломата. Беседа продолжалась четверть часа. Коллежскому советнику было предложено вернуться на службу в Министерство иностранных дел — он согласился. Устную договоренность с графом Карлом Васильевичем надлежало закрепить официально. Неспешный ход деловых бумаг должен был завершить разговор с министром, узаконив возвращение чиновника на службу. От идеи провести зиму в Москве в обществе стариков Тютчевых пришлось отказаться.

«Прием, оказанный Тютчеву графом Нессельроде, поддерживает в нас надежду, и было бы глупо, проделав такое путешествие, выйти из игры, когда она только начинается» {152} . Действительно, казалось, что все только начинается для этого стареющего мужчины, которому уже пошел пятый десяток. Его называли львом (само это слово только что вошло в употребление): успех Федора Ивановича в светском обществе превзошел самые смелые ожидания. Князь Петр Андреевич Вяземский представил его супруге вице-канцлера. Федор Иванович очаровал графиню Марию Дмитриевну — и она отнеслась к нему «чрезвычайно ласково и любезно» {153} . Сам поэт так рассказал о их первой встрече: «Я встретился с ней у князя Вяземского. Мы были вчетвером, оба Вяземские, она и я, и разошлись только в три часа утра. Через день она пригласила меня к себе. Мне оказан был самый ласковый прием. Это весьма умная женщина и отменно любезная с теми, кто ей нравится. Опускаю подробности, ибо в письме они походили бы на сплетни» {154} . Быть принятым графиней означало получить доступ в весь высший круг столицы. Благосклонность графини Марии Дмитриевны распространилась и на супругу поэта, о чем она с гордостью поведала брату: «Я виделась с г-жой Нессельроде, которая была со мной весьма любезна; она чрезвычайно полюбила Тютчева, и я должна вам сказать, что у себя на родине он пользуется громадным успехом» {155} .

Воспоминания графа Владимира Александровича Соллогуба, светского знакомого Тютчевых, объясняют нам причины этого успеха. «…Я назвал только что Федора Ивановича Тютчева; он был одним из усерднейших посетителей моих вечеров; он сидел в гостиной на диване, окруженный очарованными слушателями и слушательницами. Много мне случалось на моем веку разговаривать и слушать знаменитых рассказчиков, но ни один из них не производил на меня такого чарующего впечатления, как Тютчев. Остроумные, нежные, колкие, добрые слова, точно жемчужины, небрежно скатывались с его уст. Он был едва ли не самым светским человеком в России, но светским в полном значении этого слова. Ему были нужны, как воздух, каждый вечер яркий свет люстр и ламп, веселое шуршание дорогих женских платьев, говор и смех хорошеньких женщин. Между тем его наружность очень не соответствовала его вкусам; он собою был дурен, небрежно одет, неуклюж и рассеян; но все, все это исчезало, когда он начинал говорить, рассказывать; все мгновенно умолкали, и во всей комнате только и слышался голос Тютчева; я думаю, что главной прелестью Тютчева в этом случае было то, что рассказы его и замечания “coulaient de source”, как говорят французы; в них не было ничего приготовленного, выученного, придуманного. Соперник его по салонным успехам, князь Вяземский, хотя обладал редкой привлекательностью, но никогда не славился этой простотой обаятельности, которой отличался ум Тютчева» {156} .