Константин Симонов - Четыре шага (Так называемая личная жизнь (Из записок Лопатина) - 1)

Он сложил полосу и сунул ее в карман бриджей, давая понять, что с его стороны продолжения разговора об этом не будет.

- Готов ехать. Гурский рассказал, как вы были с ним на Волоколамском. Если хочешь - могу туда.

- Туда уже поехали с утра. - Редактор назвал фамилии поехавших на Волоколамское направление. - А насчет тебя - другие планы, но сначала про твой материал: одно с другим связано. Поставить в номер не дали в связи с положением под Москвой: как бы хорошо ни воевали там, в Одессе, но эвакуация есть эвакуация, само слово теперь не ко двору. Упомянули о ней один раз в сообщении РТнформбюро, и все. Сказали, что возвращаться к этому не будем. Л вот Мурманское направление, где мы как были, так, в основном, и остались - на государственной границе, представляет сейчас, по коптрасту, особый интерес для газеты. Тем более есть сведения, что наши разведгруппы и ходят, и высаживаются там на финской и норвежской территориях. Сведения есть, а газета без материала. А он - на фоне боев под Москвой - к месту. Как ты находишь?

- Нахожу, что правильно, но, откровенно говоря, - неохота, - сказал Лопатин. - Предпочел бы остаться здесь. Что, у нас никого другого нет, что ли, кроме меня?

- Фигуровского полмесяца назад контузило в Мурманске при бомбежке. Вывезли в Архангельск, состояние, сообщают, неплохое.

Недели через три выйдет - вернется в Мурманск, а пока никого нет! Редактор выжидающе смотрел на молчавшего Лопатина. - Ты и в Мурманске бывал, оттуда же вы ходили снимать папанинцев, из Мурманска! - ткнул редактор пальцем в "Знак Почета", привинченный к гимнастерке Лопатина. - И на финской ты был, так что театр тебе знакомый.

На финской войне, положим, Лопатин, как и редактор, был не в Мурманске, а за полтыщи километров от него, на трижды проклятом, самом неудачном Ухтинском направлении, и слова про знакомый "театр" были не при чем. Редактор и сам это знал, а заговаривал зубы, чувствуя себя виноватым перед Лопатиным; понимал его желание остаться здесь, на Западном фронте.

- Сделаешь несколько хороших материалов - отзову в Москву.

- Или наоборот - дашь телеграмму, чтобы сидел и писал дальше, усмехнулся Лопатин, вспомнив, как это было в Одессе.

- Отзову не позже .чем через месяц. - В голосе редактора уже не было прежней виноватости.

- И то хлеб, - сказал Лопатин, ожидая, что будет дальше.

- Самолет пойдет завтра до Архангельска. Летят какие-то моряки, везут из Москвы обратно в Архангельск англичан, но место для тебя обещали. В Архангельске сориентируешься. Моряки сказали, что у них бывают оттуда самолеты на Мурманск. В Архангельске зайди навести Фигуровского, кое-чего соберем - пошлем ему с тобой. Если сам не успеешь - сразу пересядешь с самолета на самолет, - найди способ передать.

- Значит, до завтра, как понимаю, свободен и могу заняться личной жизнью? - сказал Лопатин.

- Какая у тебя может быть личная жизнь, раз жена уехала?

- А она квартиру беречь подругу оставила. После обеда пойду к ней. Лопатин мельком усмехнулся, вспомнив эту подругу жены. - Пойду к ее подруге, - продолжал он, забавляясь выражением лица редактора, - заберу у нее свои валенки, если она их еще не пропила или не обменяла на картошку. Мурманск все же за Полярным кругом, валенки хорошие, а ты человек ненадежный, еще продержишь там до весны.

- Обещал - отзову, значит, отзову, - сказал редактор с неожиданным для Лопатина раздражением - так, словно на нем не оставалось живого места, словно он перестал понимахь шутки.

- Что, здорово досталось за этот мой материал об эвакуации Одессы? спросил Лопатин, поглядев ему в глаза.

- Допустим, досталось. Что дальше?

- Ничего, - сказал Лопатин. - После того как схожу за валенками, явлюсь к тебе за предписанием.

К себе домой Лопатин позвонил сразу же, как вышел от редактора. Ему нужны были там не только валенки, и было бы глупо наткнуться на запертую квартиру.

Телефон работал. По нему после первого же гудка ответил слишком хорошо знакомый Лопатину за последние пять лет жизни с женой низкий, хриплый голос Гели, а если по-христиански - Ангелины Георгиевны.

- Здравствуйте. Я приехал в Москву, - не называя ее ни так, ни эдак ни Гелей, ни Ангелиной Георгиевной, сказал Лопатин. - Я зайду сегодня вечером, так что посидите дома, отложите свою светскую жизнь до другого раза.

- Так и быть, отложу. В подъезде темно, возьмите с собой спички, впрочем, вы курите.

Она первой положила трубку.

Домой Лопатин пошел позже, чем думал, потому что Гурский выполнил утреннее обещание и принес в редакцию начатую, заткнутую бумажной пробкой, бутылку с водкой Тархун. Она скверно пахла и была на десять градусов слабее обычной.

Закусывая густо посоленными черными сухарями, они распили ее до конца и, если бы Гурского не вызвали к редактору, засиделись бы еще дольше, обсуждая предстоящую командировку.

Гурский осуждал Лопатина за то, что не уперся, сейчас, когда немцы в ста километрах от Москвы, имел полное моральное право упереться.

Лопатин не спорил, слушал. Раз не уперся, значит, не уперся. Запоздало сожалеть и о сделанном, и о несделанном было не в его натуре.

- Все-таки опять загнал тебя к черту на к-кулички, - сказал Гурский, поднимаясь, чтобы идти к редактору. - Что любит тебя - не сп-порю, но, как сказал поэт, ст-транной любовью.

От Театра Красной Армии до своего дома на улице Горького Лопатин шел почти час. Было и темно, и восемь раз счетом - на всех поворотах и перекрестках - останавливали и проверяли документы патрули.

По лестнице он поднимался на ощупь: папиросы взял, а спички, как назло, забыл, переложил в полученный для поездки в Мурманск полушубок, а пошел домой в шинели.

- Кто это? - спросил за дверью голос Гели.

- Я.

- Кто - вы?

- Ну я, Лопатин! Кто - я? Кто еще может быть? Что вас тут уже грабили, что ли? - спросил он, когда она впустила его в квартиру.

- Меня пока нет, а других грабили, - сказала Геля.

В передней было полутемно. Слабый свет падал из приоткрытой двери в комнату.

- Лимит! Перерасходуем - выключат, - сказала Геля. - Пойдемте сядем. Не раздевайтесь: не топят и неизвестно, будут ли.

Лопатин, не снимая шинели, прошел вслед за ней в маленькую комнату, где раньше жила дочь.

Они с Гелей сели друг против друга за стол под слабенькой шестнадцатисвечовой лампой. Абажур был не снят, а подтянут по проводу под потолок и подвязан там бечевкой. Оба сидели за столом одетые - Лопатин в шинели, а Геля - в старом зимнем суконном, на ватине, пальто его жены - не то не взятом с собой в Казань, не то подаренном Геле. Жена любила покупать себе новое, а старое, пока оно еще не выглядело старым, дарить тем из своих подруг, кто, по ее мнению, этого заслуживал; последние пять лет Геле.

С минуту сидели молча, потом Геля сказала, что она прочла в газете несколько его очерков с юга и, когда читала про подводную лодку, подумала, что это, наверное, было страшней всего. Он не считал, что это было страшней всего, но не хотел говорить с ней о себе и своих очерках и, вынув папиросы, молча протянул ей.