Сергей Алексеев - Дж. Р. Р. Толкин

Во «Властелине Колец» толкиновская мифология обрела в известном смысле настоящую полноту и завершенность. Собственно, для представления её хватило и романа — недаром он стал культовым задолго до появления посмертного «Легендариума». «Властелин Колец», как мы видели, в процессе написания перешагнул грань и детской литературы (хорошая вещь, по Толкину, не бывает «только детской»), и продолжения «Хоббита». Он превратился одновременно и в продолжение, и в раскрытие многих смыслов, и в публичное представление как лежавшего в столе «Сильмариллиона», так и неоконченной «Забытой дороги».

Племя хоббитов, манерами и традициями походящее на обычных английских селян и мелких буржуа, явилось наилучшим мостом между современным читателем и тем возвышенным героическим миром, в который вводил его Толкин. Уже в «Хоббите» читатель проходит вместе с главным героем, Бильбо, второе взросление в опасном и необычном, наполненном волшебством мире. Во «Властелине Колец» от вовсе не готовых к такой роли хоббитов зависит судьба всего мироздания. Они вынуждены идти навстречу великой цели и возможной гибели вопреки всем своим привычкам, вопреки страхам обычного человека, не принадлежащего эпическому миру.

В итоге трудов Толкина родилось великолепное мифологическое панно, в котором совместились многообразные компоненты из эпических преданий Запада. Сначала мир Толкина напоминает древнейшие кельтские и германские сказания о борьбе богов — с той разницей, что в мире Толкина борются между собой не боги, а духи ангельского порядка. Следующий этап, наступающий с появлением эльфов, воскрешает в памяти кельтские легенды о «захватах Ирландии», о жестокой борьбе сидов с демоническими фоморами. Но и здесь Толкин отдает дань своим убеждениям. Трагична и обречена борьба эльфов и их людских союзников, стремящихся вернуть похищенные Люцифером-Морготом священные камни Сильмарилы. Но трагизм этот обусловлен лишь тем, что они отвергли помощь Валар (ангелов, правящих Землей), подняли мятеж и пролили кровь в их царстве. В финале «Сильмариллиона» торжествует милосердие к согрешившим — силы Валар по их мольбе вступают в Средиземье и сокрушают Моргота.

Но близится пора «Владычества людей», и Толкин возрождает другие эпические мотивы. Образы полулюдей-полуэльфов, темы их драматичных судеб еще восходят к германским и кельтским сказаниям. Но Царство Добра, Нуменор-Атлантида, в конце концов павшее под натиском бесовского соблазна, заставляет вспомнить уже не о варварском эпосе, а о средневековом рыцарском романе. И если древние царства беженцев из Нуменора напоминают о королевстве Артура, то Воссоединенное Королевство, созданное на страницах «Властелина Колец» их потомком Арагорном, — разумеется, эхо империи Карла Великого.

Ключевое различие между эпическим фэнтези Толкина и уже укоренившимся за океаном фэнтези «героическим» находилось на виду. Дело даже не в продуманности, масштабности и детальности «вторичного мира». У Толкина нет фигуры «супергероя», двигателя сюжета. Сюжет строится не на чьей-то биографии, а на самой истории Средиземья. Победа над Врагом достигается не столько через богатырские подвиги, сколько через стойкость и мужество, милосердие и надежду. Тогда помощь может прийти и от самых слабых — как приходит она от хоббитов во «Властелине Колец».

Толкин писал в 1951 г. М. Уолдману: «Как ранние сказание показаны эльфийскими глазами, так это последнее великое Сказание, спускаясь с высот мифа и легенды на землю, показано главным образом глазами хоббитов: оно, таким образом, на деле становится антропоцентричным. Но глазами хоббитов, а не так и называемых людей, потому что последнее Сказание служит наиболее ясным примером повторяющейся темы: места, занимаемого в «мировой политике» непредвиденными невероятными действиями воли и добродетельными деяниями со стороны внешне малых, невеликих, забытых Мудрыми и Великими (как добрыми, так и злыми). Мораль всего вместе (помимо выступающего на первый план символизма Кольца как чистой воли к власти, ищущей своего воплощения через физическое насилие и механику, а оттого неизбежно и через ложь) очевидна — даже без высокого и благородного простое и вульгарное вполне имеет смысл; а вот без простого и обычного высокое и героическое бессмысленно».

И еще два собственных высказывания Толкина по поводу смыслов «Властелина Колец» заслуживает пристального внимания. В пространной критике рецензии У. Одена (кстати, положительной) Толкин отметил: «Базовый конфликт Властелина Колец не вокруг «свободы», хотя и она, естественно, затрагивается. Он — вокруг Бога и его исключительного права на божественные почести. Эльдар и нуменорцы верили в Единого, в истинного Бога и считали поклонение любому иному лицу отвратительным. Саурон желал стать Богом-Королем и считался таковым у своих слуг; одержав победу, он бы требовал божественных почестей от всех разумных созданий и абсолютной вечной власти над всем миром…

Оттого я ощущаю, что весь сыр-бор в рецензиях и корреспонденции вокруг них о том, дружелюбны ли, милосердны ли, дают ли пощаду (на самом деле дают) мои «добрые народы», — совершенно мимо цели. Некоторые критики, кажется, порешили выставить меня простодушным юношей, вдохновленным, так сказать, духом С-Флагом-на-Преторию, и своевольно искажают сказанное в моем повествовании. Нет у меня такого духа, и он не проявляется в моей истории. Одной фигуры Дэнетора достаточно, чтобы это показать; но я не сделал ни один из народов с «правой» стороны, — ни хоббитов, ни Рохиррим, ни людей Дэйла или Гондора, — сколько-нибудь лучше, чем были, есть или могут быть люди. У меня не «воображаемый» мир, а воображаемый момент в истории «Средиземья» — нашей обители».

В 1958 г. Толкин писал: «Могу сказать, что все это «миф», а не что-то вроде новой религии или видения. Насколько я знаю, это просто вымысел моего воображения, отражающий единственно возможным для меня способом кое-какие мои представления (смутные) о мироздании. Единственное, что могу сказать, — будь это реальной «историей», трудно было бы привести страны и события (или «культуры») в согласие с нашими сведениями, археологическими или геологическими, касательно ближайших или отдаленных частей называемого ныне Европой; хотя о Шире, к примеру, определенно утверждается, что он находится в этом регионе. Я мог бы подогнать все с большей надежностью, если бы история не развилась настолько далеко, прежде чем вопрос хотя бы встал передо мной. Сомневаюсь, что этим бы многое выиграл; надеюсь, что определено долгая, но нечеткая брешь во времени от Падения Барад-Дура до нашей Эры достаточна для «литературной достоверности» — даже с учетом тех читателей, которые знакомы с известным или допускаемым относительно «доистории».