Константин Симонов - Так называемая личная жизнь

Может быть, и даже наверное, редактор ждал от него чего-то другого, связанного с более существенными событиями, но ему хотелось написать просто-напросто о том, что делает и о чем думает командир роты в те несколько ночных часов, которые у него остаются до назначенной на рассвете атаки.

Этой весной ему довелось провести ночь с таким погибшим наутро лейтенантом, и он дал себе слово написать о последних мыслях человека, не знающего своей завтрашней судьбы...

7

Перед отъездом дочери в Омск, рано утром, когда Лопатин по привычке уже встал, а Нина, просидевшая накануне допоздна над учебниками, еще спала, принесли телеграмму из Омска. Лопатин вскрыл телеграмму с тяжелым чувством: ничего хорошего ждать не приходилось.

В телеграмме было всего пять слов: "Вчера похоронила Андрея Ильича. Анна". И за этими пятью словами - решимость все до конца взять на себя. Телеграфировала не когда умер, а когда похоронила, когда уже поздно спешить к ней на помощь. А за пятью словами - вся жизнь, прожитая с человеком, к которому в девятьсот седьмом году, тридцать семь лет назад, невестой, поехала делить с ним ссылку. И теперь на всю остальную жизнь - одна: приедет ли к ней твоя дочь или ты сам - все равно одна. Он подумал не о ближайшем, а о дальнейшем: что делать с сестрой, когда кончится война. Брать ее к себе нет, не уедет! Ни от тех двух комнат в деревянном старом доме на окраине Омска, в которых прожила всю жизнь, ни от могилы. И от школы своей, бывшей первой женской гимназии, никуда не уедет, а будет там работать, пока не умрет или не выгонят.

- А я испугалась, что ты куда-то ушел, хлопнула дверь, а потом тишина, - неслышно войдя в комнату, сказала за его спиной Нина.

Он обернулся. Она стояла босиком в одной рубашке. Глаза у нее оставались испуганными, словно он, стукнув дверью, уехал на войну.

- Пойди оденься и приходи. Ты мне нужна, - сказал Лопатин.

- Сейчас, только чайник поставлю.

- Потом. Сначала оденься и приходи.

Он еще раз прочел телеграмму. Она была отправлена из Омска вчера утром. Значит, хоронила она своего Андрея Ильича позавчера, а скончался он, выходило, не то седьмого, не то шестого, в день открытия второго фронта в Европе. "Дождался - и помер", - усмехнулся Лопатин этой несуразной мысли, пришедшей в голову неизвестно от чего, наверно, от воспоминаний о разговорах про второй фронт с людьми, которых уже нет на свете. И было бы в этом, в том, что они уже отвоевали свое и их нет на свете, что-то несправедливое, чего уже никакой второй фронт не поправит и никакая победа не воскресит.

А сами воспоминания возникли после вчерашнего вызова к редактору, спросившему, когда он сдаст рассказ и когда отправит дочь. Лопатин сказал, что рассказ сдаст завтра утром, а дочь отправит завтра вечером.

- Это правильно, - сказал редактор и окинул Лопатина с ног до головы быстрым, оценивающим взглядом. - С утра, прежде чем привозить рассказ, заезжай в госпиталь, можешь дежурную машину взять, пусть тебе там еще раз рентген сделают и все, что требуется. Если не застанешь меня в редакции: я, возможно, буду в Генштабе, - рассказ оставь, по сам сиди дома, не отлучайся. Ясно?

- Ясно.

Действительно, все было ясней ясного. Редактор предвидел в ближайшем будущем разворот событий и ехал в Генштаб знакомиться с обстановкой и искать в ней подтверждения своим догадкам.

В редакции вчера было многолюдней обычного: по коридорам ходили вызванные с разных фронтов корреспонденты; чтобы они зря паслись в Москве редактор не любил, значит, собирался куда-то отправить.

- Зачем он тебя вызывал? - спросила Нина, когда Лопатин вчера вернулся домой.

- Торопил, чтобы рассказ сдал.

- А еще?

- А еще - не знаю. Поживем - увидим.

Оказывается, это "поживем - увидим" так встревожило ее, что сегодня, услышав стук двери, она прибежала в одной рубашке.

Вернулась она быстро, умытая, причесанная и одетая, с видом человека, готового в дорогу.

- Я все-таки на всякий случай поставила чай. Он кивнул и протянул ей телеграмму.

- А можно я полечу? - спросила она. - Надо помочь ей все сделать. Там у нас это очень трудно.

Услышав это, он понял, что она одновременно и прочла, и не прочла телеграмму. Поняла, что в ней смерть, а тех слов, которыми было написано про эту смерть, не поняла. Она продолжала держать в руках телеграмму и смотрела на отца.

- Наверно, сегодня уже нельзя полететь? А может быть, все-таки можно?

- Прочти еще раз, - сказал он. Она прочла еще раз и поняла.

- Уже похоронила, - сказала она поражение. - Почему же она...

- Но вызвала нас с тобой на похороны? - договорил за нее Лопатин. Наверно, потому, что знала из нашей с тобой телеграммы, что я недавно из госпиталя, а ты сегодня выедешь в Омск. Не захотела срывать меня, как она считает, с постели или сокращать наше свидание с тобой. Наверное, так. Как это у все водится, подумала о нас, а не о себе.

- Что же теперь нам делать?

- Делать, как собирались: тебе ехать к ней в Омск, а мне сидеть и ждать, когда придет моя очередь ехать на фронт.

- А ты не сможешь сделать, чтоб я к ней не поехала, а полетела?

- Попробовал бы, если б речь шла о том, чтоб успеть к похоронам. А сейчас и вряд ли выйдет, и мало что изменит. Будешь ты у нее на третий день после похорон или на седьмой - дело уже не в этом, а в намного более трудном. Ты должна заменить ей то, чего заменить нельзя. Но это не на несколько дней.

- Я понимаю.

- Ты больше уважаешь, чем любишь тетю Аню, и я могу это понять, потому что так и у меня самого. Но нравственные долги надо платить, и иногда долго. До конца жизни.

- Я понимаю, - повторила Нина.

- Это должна понять не только ты, но и те люди, к которым ты в последнее время там привязалась. И твоя подруга, и ее мать, если она действительно такая, какой ты мне ее изобразила.

- Она лучше меня, - сказала Нина. - Она, когда я приеду, наверное, скажет мне то же самое, что ты.

- А ты, приехав туда, должна попять: любимый или тягостный, но все равно, пока ты там, в Омске, у тебя теперь только один дом. Я не приглашаю тебя менять планы на будущее. Если война еще не кончится, а ты окончишь свой курсы и добьешься отправки на фронт, никто - ни я, ни твоя тетка - не вправо тебя останавливать. Но пока этого не случилось... Если я сказал тебе что-то, с чем ты не согласна, - возражай сейчас, не оставляй на потом. Мы можем долго не увидеться, и если я буду думать, что ты со мной согласна, а ты будешь думать, что я не прав, - это хуже всего.

- Нет, я согласна, - сказала она. - Я уже думала об этом.

- О чем?

- О том, как будет, когда Андрей Ильич умрет. Только я не думала, что так быстро.

Она сказала это с тем спокойствием, которое приобретают люди, привычные к виду смерти. У нее, ночной няни, эта привычка была. В памяти у Лопатина вдруг встало все, что она ему говорила о госпитале, о своих дежурствах, о раненых, - какие они, что говорят, как ругаются, как плачут, что рассказывают о войне и о чем не хотят рассказывать. За эти дни для него стало ясно, что она куда больше знает о войне, чем он представлял себе раньше. Знает и намного глубже, и намного обыденнее, чем это приходило ему в голову.