Вера Лещенко - Петр Лещенко. Все, что было… Последнее танго

Потом были старые романсы, его собственные танго, а еще позднее дошло время и до добровольческих песен, дроздовских, корниловских, казачьих. Слушали мы как зачарованные, и никто из нас не решился ему подпевать. А сам он пел без устали. Чувствовалось, как отдыхал он душой в своей песне, слушателями которой были люди родные по общему прошлому, по идеям и целеустремленности. Прямо скажу – незабываемый вечер.

Расходились мы на рассвете. Я до сих пор помню его небольшую фигуру в желто-зеленой шинели и в румынской фуражкой с огромным козырьком на голове, удаляющуюся от нас в направлении центра города, с зачехленной гитарой под мышкой. Больше я его никогда не видел и ничего о нем не слышал».

О том осеннем вечере 1943 года, описанном Бодиско, я прочитала не так давно. Об авторе ничего не знала, и ты никогда не называл его имени по вполне понятным причинам. Владимир Бодиско входил в группу Русского корпуса, состоящего из русских эмигрантов и представлявшего собой «невероятный винегрет». Боролись они за Россию, да только против нее. Когда читала Бодиско, до мельчайших подробностей вспомнила нашу встречу с тобой, случившуюся за полгода до этого февральского эпизода. Ты появился у нас дома с голубым патефоном «Колумбия» и подарочным набором твоих пластинок. Сказал, что скоро опять должен уехать и эти пластинки не позволят мне забыть тебя. Ты очень старался быть спокойным и веселым, но глаза выдавали тревогу. Вновь почувствовала твое состояние и увидела твои глаза, наполненные вселенской тоской. Я поверила автору воспоминаний из Венесуэлы. Врагом или патриотом он был – не мне судить, но то, что Владимир Бодиско точно угадал твое настроение – это правда. Ты уже давно решил, что все эти игры в патриотов, войны, бунты – не твое. Ты хотел вложить в меня то, чего сам не добился, пройти со мной то, что сам не успел. Ты как-то признался: «Есть Бог, Сцена и ты. Иного мне не надо. Вам хочу служить».

Развод, отказ от бизнеса, попытки вернуться в Союз – эти шаги лишь следствие принятых тобой решений, результат твоих внутренних поисков и переживаний. Союзников у тебя не было. Ни твоя мама с ее новой семьей, ни Зинаида Закитт со своими родными и окружением, ни твои друзья и знакомцы по Белому движению не могли принять тебя «советским». Да ты и не был таким. Ты определил свои ценности и хотел им служить – без политики, но в России. И потому ты прощался с прошлым. Никого не предавая, по-прежнему помогая, опекая, подставляя плечо, ты хотел начать жить согласно своим вере и принципам. Я была для тебя посланцем новой жизни. Но я сама многого не понимала и не могла объяснить. Я металась между тобой любимым и тобой в форме оккупанта. Я оправдывали твои поступки, но, пусть самую малость, все же боялась узнать что-то способное разрушить наше счастье. А тебе так нужна была поддержка! Если бы молодость знала…

Твое возвращение из Бухареста меня обрадовало, но передалась твоя тревога, и я попросила:

– Скажи мне правду, тебе что-то угрожает? Почему ты опять уезжаешь? С разводом не получается, ну и ладно. Подождем.

– Роднулечка моя, я в ответе за тебя. Значит, я решу все проблемы. Не переживай! Кому-то очень хочется, чтобы твой старенький, кхе-кхе, Петечка пошел воевать. А Петечка и молодой бы не пошел. Петечка не хочет воевать. Понимаешь, я получил команду сдать «охранную грамоту», значит, должен явиться в свой полк. А это фронт…

– Тебя могут убить?!

– Нет, дитя мое. Если подчинюсь – нам с тобой на чужбине век коротать. Не подчинюсь – еще хуже, всех близких беда ждет. Из двух зол выбирать третье тоже не хочу. Но я что-нибудь обязательно придумаю. У меня много друзей. Нас Бог в беде не оставит.

Ты показал мне распоряжение из примарии: срочно сдать документ о мобилизации на месте и явиться в 16-й пехотный полк. В голове не укладывалось, что ты пойдешь с румынами воевать против своих. Я боялась говорить об этом с мамой. Страшно стало, но я очень верила, что ты найдешь выход.

И ты нашел. Знакомый гарнизонный врач предложил тебе подлечиться в военном госпитале. Десять дней пролетели, пришло новое извещение явиться уже в другой полк. Врач больше не мог тебя держать в госпитале, но предложил сделать операцию по удалению аппендицита, хотя в этом не было необходимости. Ты согласился: еще десять дней выиграл, а потом еще двадцать пять дней положенного отпуска. Наступил май, ты отправился в Фалтичены, в мобилизационный штаб, оттуда в полк в город Турну Северин.

Тебе удалось получить новое назначение в дивизию, которая находилась в Керчи, в Крыму. Но вместо Крыма ты приехал в Одессу. Первая годовщина со дня нашей встречи. Ты признаешься, что не мог оставить меня без цветов. Я начинаю верить, что ты всесильный. Тебе удается устроиться в военную артистическую группу. Тогда я впервые увидела тебя в военной форме. Видно было, что тебе в ней неуютно, и я смолчала, не стала подливать масла в огонь. До октября 1943 года ты выступал сначала в румынских воинских частях, потом в госпиталях. Раза два я ездила с тобой. Ты перевел на румынский язык танго «Голубые глаза», и это единственное, что ты пел на румынском. Были еще румынские народные песни, но все их ты пел на русском языке. Твой репертуар слушатели знали и просили тебя петь еще и еще. Ты объяснял, что поешь только на русском. Никто не возражал. Слушали и также хлопали. Уже тогда я поняла, что румыны тебя любят и в обиду не дадут.

В октябре 1943 года командованию дивизии, при которой ты был в артистической группе, приходит приказ: отправить Лещенко на фронт в Крым. До середины марта 1944 года ты был при штабе переводчиком. Единственное, чего ты смог здесь добиться, так это убедить военачальников использовать твой опыт работы ресторатором. Сработало. Тебя назначили заведующим офицерской столовой. В марте удалось выхлопотать отпуск, ты самолетом вылетел из Джанкоя в Тирасполь, но далее вместо Бухареста приехал в Одессу.

Ты умудрялся передавать мне письма. Как? Не знаю, но точно не почтальон приносил. Кто же? Мне ты не объяснил. Может, опасался за тех людей, которые оказывали тебе услуги. Письма с фронта обычно минорны, твои, напротив, были все радостнее и веселее. По ним можно было предположить, что оккупация Одессы близится к концу. Ты писал мне стихи про «крымский ветер, который повернул». Тогда же появились три новых песни: «Любимая», «Черные косы» и «Веронька». Я с теми листочками, твоей рукой исписанными, не расставалась.