Алексей Новиков - Рождение музыканта

Мари в отчаянии оглянулась: мосье Мишель шел уже в самой дальней паре. А едва кончились танцы, его окружили девицы и дамы.

– Мы ждем, мосье, ваших очаровательных импровизаций! – говорит Долли Сиверc, и за ней согласно повторяет весь хор:

– Да, да, мы ждем ваших импровизаций, господин Глинка!

– Приказывайте, mesdames! – галантно говорит молодой человек.

Он садится к роялю, а слушательницы окружают его тесным кругом.

Если бы крошка Мари даже встала на цыпочки, она бы все равно не увидела, как играет мосье Мишель. Если бы гувернантка, сопровождающая Мари, была внимательнее в этот вечер, она могла бы прибавить еще одну бесспорную сентенцию к кодексу светских приличий, вывезенных с берегов Темзы: «Юным девицам не есть полезно увлекаться музыкой!» Может быть, мисс Джонсон сказала бы именно так, если бы сама не заслушалась, а в дверях не появился бы сам граф. Наконец-то Егор Карлович снова мог почувствовать себя дома. Он взял под руку Шарля Майера и сказал ему очень тихо, чтобы не помешать музыке:

– Господин Майер, я очень благодарен вам за то, что вы указали мне на этого способного чиновника. К слову: в следующую пятницу мы исполним квартет Бетховена Es-dur…

Шарль Майер молча склонил голову в знак полного согласия, а сам прислушивался: опять новая мысль и какая мастерская разработка!..

Только прощаясь с Долли, Глинка уловил, наконец, минуту, чтобы приступить к своей главной конфиденции.

– Скажите, можно ли умереть от любви? – спросил он. – Только от любви и ни от чего боле?

– Pardon, monsieur, я вас не понимаю! – светская барышня ничуть не смутилась: о любви надлежало бы говорить с папа́ и с мама́, если бы речь шла о подходящей партии, но какой же партией мог быть для графини Сиверс мелкий чиновник из канцелярии папа́? – Итак, что вы хотите сказать, мосье, объяснитесь!

– К сожалению, я и сам ничего более не могу объяснить вам, – отвечал Глинка, углубившийся в свои мысли, – хотя некоторые авторы пишут об этом вполне утвердительно…

Он простился, оставив собеседницу в полном недоумении. Долли и в голову не могло притти , что в дальней Коломне тщетно дожидался сочинителя оперы печальный Вильфрид…

Только поздно ночью, вернувшись домой, Глинка прочел письмо.

Несостоявшемуся бакалавру Сорбонны куда приличнее оказалось жить в Москве, в собственном доме под Новинским. Несостоявшемуся доктору прав Гейдельбергского университета давно пора было приступить к кандидатским экзаменам в Московском университете. Объемистое письмо Сен-Пьера, ставшего отныне москвичом, было похоже на исповедь и, пожалуй, более искреннюю, чем та, которую завещал миру Жан-Жак Руссо.

«О сколько я ездил, Мимоза, сколько видел и как много теперь понял! Но горе мне, всюду я был только сторонним наблюдателем чужой жизни. Я был фланёром, а надо быть русским, непременно надо, Мимоза. Надо итти в ногу с Европой – так! – но на своей русской основе».

И Сен-Пьер спешит сообщить из-под Новинского, как он пытается эту задачу решить:

«Мы изучаем немецких философов: Шеллинга и Фихте, мы переводим книгу Кёнига об искусстве, и мы преклоняемся перед великими романтиками Франции. Долой ржавые оковы классицизма!»

Письмо скачет от немцев к французам с такой же легкостью, с какой фланировал по Европе суматошный Сен-Пьер, однако уже видится между строк умудренный странствиями автор. У него попрежнему тысячи замыслов, но публичная библиотека, которую хочет учредить Николай Мельгунов, предназначается теперь не столько для всех народов земного шара, сколько для одной Москвы. И журнал, который будет издавать бывший Сен-Пьер, имеет в виду не космополитов, а русских подписчиков. У будущего журнала еще даже названия нет, но уже блещет на его знамени пароль: «Любомудрие и просвещение».

Сен-Пьер хочет собрать воедино все философские статьи, напечатанные в России, тогда объявятся миру русские философы.

Замыслы Сен-Пьера неуемным потоком текут из строки в строку.

Вот промелькнуло имя девушки, которая показалась Сен-Пьеру Мадонной. А Мадонну сменяют горькие мысли, и плывут в небытие разбитые Сен-Пьеровы мечты. Но уже идут им на смену в следующей строке чинные последователи Шеллинга и Фихте. Они спорят о субстанции, потом отправляются в московский архив Коллегии иностранных дел для разбора древних актов и в архиве снова диспутуют о духе и материи…

«А где же опера, которую он собирался сочинить?» – доискивается в письме Глинка. Но вместо того снова вещает из московского далека рассеянный Сен-Пьер:

«Ах да, Глинушка, чуть не забыл: что сделали здесь с «Русланом и Людмилой»! Вообрази, на поэму сочинен балет. Но балетмейстеру показалось мало воображения поэта. На сцену лезет всякая немецкая нечисть – шествие с факелами, огнедышащие горы, драконы, фурии и оракулы. Где тут угнаться Пушкину? О, лиходеи! Будь бы Пушкин в Москве, пришлось бы подавать ему прошение хотя бы в управу благочиния для защиты поэмы от несносных обид. Я не шучу, Глинушка. Ведь иначе найдется, пожалуй, какой-нибудь святотатец и оперу сочинит!..»

Излив негодование на балетмейстера, Сен-Пьер продолжал:

«…Из наших видаюсь с Соболевским. Он намерен уставить всю Россию паровыми машинами… Здесь Кюхель, и вот кому я точно завидую. Кюхля издает альманах «Мнемозина» вместе с Владимиром Одоевским, и тебе непременно надо, чортушка , узнать Одоевского. Хоть князь, но удивительный человек – тоже музыкант, умница и сочинитель и любомудр… А «Мнемозину» ты, лапушка, читал?..»

Между тем далеко не все разделяют в Петербурге увлечение «Мнемозиной»… Александр Бестужев, например, ехидно замечает, что в статьях Одоевского, если исключить диктаторский тон и опрометчивость в суждениях, действительно видны ум и начитанность. В этом отзыве сказываются пристрастие петербургского альманашника к красному словцу да чернильная междоусобная война, которую издревле ведут перья обеих столиц. А по существу журналы Москвы и Петербурга все чаще и серьезнее толкуют о том, что зовется словом: народность.

Народности требует от словесности «Полярная звезда». А ей откликается из Москвы Кюхельбекер в «Мнемозине»: «Да создастся для славы России поэзия истинно русская».

Так пишут альманашники и судят о всех художествах, но никогда не говорят о музыке, и в спорах этих не участвует ни один музыкант.

Обитателям замка Рэкби все чаще приходится ждать, пока сочинитель будущей оперы оторвется от посторонних размышлений, не имеющих никакого отношения к их судьбе. Давно пора уже покарать злодея Бертрама и, невзирая на участь печального Вильфрида, соединить руки черноокой Матильды и благородного О'Нейля, сгорающих от нетерпения и любви. Но жестокосердый сочинитель не внемлет никаким мольбам. Облачившись в беличий халат, он разглядывает собрание российских песен – то самое, предуведомление к которому когда-то написал Николай Львов: