Алексей Новиков - Рождение музыканта

Еще никогда так не спешил племянник к дядюшке Ивану Андреевичу, и, признаться, еще никогда ему не было нужды так часто здесь бывать. Если бы можно, он и каждый день бывал бы теперь в доме Энгельгардта, замирая от несбыточных надежд. Случилось то, что когда-нибудь непременно должно было случиться: в сердце благородного пансионера постучалась любовь. Вот тогда и посочувствовали сердцу старые хвори. Благодаря им в канцелярии то и дело пишут увольнительные билеты: «…Дан сей Михаилу Глинке в удостоверение и на предмет…»

Глупый билет писан равнодушным писцовым почерком! Где равнодушному писцу знать, на какой предмет счастливый пансионер с лихорадочной быстротой натягивает парадный мундир и бежит в шинельную?..

– Глинка Михаил, приблизься! – Навстречу ему идет подинспектор Колмаков и, ничего не замечая, начинает диспутацию: – Ты, мал золотник, как ныне на метаморфозы смотришь?

И не понять, на какие, собственно, метаморфозы кивает подинспектор. На те ли, которые вдохновили древнего поэта, или на те, которые происходят на Руси и, как в зеркале, отражаются во всей жизни Благородного пансиона?

Будучи по пятому или по шестому пуншу, Иван Екимович повторяет свой вопрос, потом недоуменно моргает: только что стоял перед ним питомец, а теперь нет. Должно быть, везде теперь так: одни метаморфозы…

А Глинки и след простыл.

– Извозчик, к Казанскому собору!..

Коли пришла любовь, все поет. Поет и каменовская птица – соловей под парадным мундиром; поют и старые извозчичьи сани, весело попрыгивая по талому снежку.

– Гони, дед!.. – торопит возницу нетерпеливый седок.

Но много видели на веку старые сани и мною видел возница, покрикивающий привычным баском:

– Эй ты, Молния!..

А Молния, отведав кнута, все так же лениво крутит хвостом…

На Невском сани остановились.

Глинка выскочил на панель, побежал к Энгельгардтову дому и смаху одолел лестницу.

В передней его встретил шмаковский дядюшка Афанасий Андреевич в теплом, дорожном сюртуке, будто только что вылез из Новоспасского возка.

– А, старче, явился наконец! – обнимает племянника Афанасий Андреевич. – А я уж и сам хотел за тобой ехать. Ну, здравствуй, коли так!

– Да вы ли это, дядюшка? – удивляется Мишель и, вспомнив милую старину, продолжает: – Не может быть, чтобы вы! Какие у вас доказательства? Григорий! – кричит Мишель и уже собирается повернуться на каблуках. – Григорий!..

– Ау, старче, Григорий, – отвечает Афанасий Андреевич, – нет больше Григория. Ни с того, ни с сего взял да и приказал долго жить. А ведь какой артист был! Он и в беспамятстве все еще монологи читал: «Меч иль яд?» Да ты, наверное, и сам помнишь?

– Помню, дядюшка, еще бы не помнить! – грустно отвечает Глинка. – А тетушка здорова ли? Наши как?

– Тетушка твоя, старче, в черепаху смотрит, и я тебе истинно скажу – ни бельмеса не видит! А ваши все здравствуют, все тебя целуют!.. Да скоро ли ты с пансионом кончишь? Музыканты мои ждут тебя не дождутся! Куда как славно будет, когда станешь ты у меня первым скрипачом!

Афанасий Андреевич вдруг встал в коридоре, не дойдя до столовой:

– Стой, стой!

– Стою…

– Захара Ивановича помнишь? Этот тоже подвел: сидит в клетке и бормочет, а что бормочет – не разобрать!

– С чего бы, дядюшка?

– И сам в толк не возьму: не то в мистицизм впал, не то от запоров…

– А лечили? Если соловей заскучает, ему живых муравьев дают, не пробовали?

– Муравьев, говоришь? Нет, не пробовал. Да ты наверное ли про муравьев-то знаешь? – допытывается Афанасий Андреевич и со свойственной ему решительностью заключает: – Надо будет в Шмаково отписать, тотчас отписать!

Но едва ли дождется столичных рецептов Захар Иванович, впавший в мистицизм! Да что Захар Иванович, если под покровом тайны осталось и то, зачем пожаловал в столицу сам шмаковский дядюшка. Может быть, оглянулся Афанасий Андреевич: что в жизни сделал? И поехал подальше от тоски. Когда едешь, всегда есть успокоительная видимость: вот, мол, еду, значит дело есть. А поехал назад, значит дела кончил. Да как же и не быть делам у шмаковского барина? Сначала Афанасий Андреевич так и объявил, что прибыл в Петербург по закладным докукам. Только какие же закладные без Ивана Николаевича? А будет ли в Петербурге батюшка Иван Николаевич и как скоро, про то Афанасий Андреевич в спешке не осведомился. Прибавил было гость, что есть у него и к братцу Ивану Андреевичу дела, но тут уж дядюшка Иван Андреевич удивился: он, кроме как о музыке, ни о чем думать не желает, какие же могут быть к нему дела?..

Вот музыка и началась, благо тетушка Марина Осиповна по случаю прибытия гостя уволила Ивана Андреевича от всяких визитаций. А как явился из пансиона Мишель, тут уж вовсе бросили считать часы, и на нотных полках в дядюшкином кабинете произошел полный переполох.

– Бис! – кричал, сидя в креслах у рояля, шмаковский дядюшка Афанасий Андреевич.

– Фора! – по-столичному вторил ему дядюшка Иван Андреевич, разыгрывая с племянником пьесу за пьесой.

Глинка играет и, сгорая от нетерпения, чего-то ждет. Может быть, как раньше, ждет – не простучат ли за стеной чьи-то модные башмачки? Пустое! Софи пребывает в своем институте, и он попросту дружит с милой кузиной. А дружба не стучит в сердце беспокойным стуком. И все-таки Михаил Глинка чего-то ждет.

Когда дядюшка Иван Андреевич, заглянув на нижнюю полку, где издавна жил суровый старик Бах, извлек оттуда толщенную тетрадь, племянник спросил с полным равнодушием:

– Мы пойдем сегодня к Энгельгардтам?

– А как же! – отвечал Иван Андреевич. – Разве ты забыл, что мы на сегодня званы?

Далее Мишелю нужно бы спросить, будет ли у Энгельгардтов о н а. Нет, об этом невозможно спросить! Пусть лучше тайна умрет вместе с ним и порастет повиликой забвения. Любовь только тогда и сладостна, когда от нее веет тайной. Так непременно любится в шестнадцать лет!

Но разве непременно надо в шестнадцать лет влюбиться? Может быть, ничего бы не случилось с Михаилом Глинкой, если бы не дядюшка Иван Андреевич. Все произошло именно из-за дядюшки, и началось совсем недавно, и тоже на музыкальном собрании у Энгельгардтов.

– Смотри, – сказал тогда Мишелю дядюшка и слегка подтолкнул его локтем, – вот она!

– Кто?

– Музыкантша, равной которой нет во всем Петербурге!

Дядюшка оставил племянника и пошел навстречу даме, которая входила в гостиную. Михаил Глинка разглядел эту молодую, почти юную даму много позже, когда она запела. Он отвел глаза от рояля, на котором аккомпанировал певице Иван Андреевич, и только теперь увидел ее серьезное, почти строгое лицо. Михаил Глинка поглядел еще раз, потом прислушался к ее чистому, горячему голосу и тогда понял: как она хороша! А после пения Иван Андреевич подвел к ней Мишеля: