Алексей Новиков - Впереди идущие

– Многое, Николай Васильевич! Возвращается князь из Парижа в родную Италию. Читаешь эти страницы, и кажется – сам ходишь по Риму. Все дышит полнотой действительности: и старые, запущенные дворцы, и рыжий капуцин, и все эти синьоры, переговаривающиеся утром через улицу из своих окон. Все кипит жизнью!

– О, эти итальянские синьоры и синьориты! – откликнулся, улыбаясь, Гоголь. – Когда я писал «Рим», они без умолку и без стеснения тараторили мне в уши. Но не в том суть повести, пусть и незаконченной.

– А в чем же? – Белинский опять насторожился. – Не в том ли, Николай Васильевич, что, по вашим же словам, европейское просвещение еще не коснулось итальянского народа и не водрузило в грудь ему своего холодного усовершенствования? Само духовное правительство в Риме вы справедливо называете странным призраком минувших времен и тут же говорите, что это духовное правление осталось для того, чтобы до времени в тишине таилась гордая народность итальянцев. Да как же сочетать одно с другим? Стало быть, монах, сидящий на папском престоле, и вся армия священнослужителей призваны сохранить народность? Ведь после этого надобно признать, что и наше русское самовластье – тоже ведь наследие времен минувших – и все его прислужники в чиновничьих вицмундирах или помещичьих архалуках также надобны для сохранения нашей народности? Но сами же вы показали, Николай Васильевич, губительную силу мертвых душ для судеб народных!

– Прошу вас, – настоятельно перебил Гоголь, – не будем спешить с суждением о «Мертвых душах». Уверяю вас, очень многое и важное еще скрыто в будущем развитии поэмы. Никто этого будущего развития не в силах угадать. Я первый об этом говорю. И касательно «Рима» могу повторить: вы впадаете в ошибку, нередко присущую критике. Не смешивайте с мнением автора повести те мысли, которых держится в ней итальянский князь как представитель отсталой нации.

– Отсталой?! – переспросил Белинский. – Но если это так, пусть же скорее осенит эту отсталую нацию просвещение! Я бы не взял на душу грех называть просвещение только холодным усовершенствованием.

Гоголь снова прикрыл глаза. Может быть, даже не слышал горячей речи собеседника. Долго ждал ответа Виссарион Белинский.

– Вы ничего еще не сказали о «Портрете», – прервал молчание Гоголь. – Прежде вы отнеслись к этой повести с неодобрением. Каково ваше мнение теперь, когда я переработал «Портрет» заново?

– И когда, увы, явился «Портрет» на страницах «Современника», давно потерявшего право на имя, данное Пушкиным? Что я могу и теперь сказать о «Портрете»? Неминуема гибель таланта, прельстившегося золотом. Но к чему вся эта чертовщина? И таинственный ростовщик, и старый портрет, и загадочное его исчезновение на аукционе… Гибель художника, погнавшегося за деньгами, происходит в жизни куда проще. Золотой телец не нуждается в фантастике, но оттого только страшнее становится гибель его жертв. Но дивно хороша, Николай Васильевич, к примеру, та сцена в «Портрете», – Белинский вдруг рассмеялся, – где квартальный надзиратель рассуждает о картинах. Воистину гениальный эскиз!

– Да, – подтвердил Гоголь. – Квартальные надзиратели как-то издавна пришлись мне с руки.

– Только ли квартальные, Николай Васильевич? И «Портрет», и «Рим» – все сейчас отступит перед «Мертвыми душами». Решительно все! Не знаю я, что будет далее в поэме. Но все, что до сих пор написано в ней, никто, даже вы сами, не в силах изменить, как судья, который произнес приговор во всеуслышание.

И тут, глядя на Гоголя, забыв все смутные впечатления от разговора, Белинский сказал, сам смущаясь своего порыва:

– Вся любовь моя к творчеству связана с вашей судьбой, Николай Васильевич! Не будет вас – и прощай тогда для меня и настоящее и будущее в нашей художественной жизни. Нельзя жить без ваших созданий.

В глазах Гоголя зажглись теплые огоньки. Но тотчас и погасли от какой-то тяжелой думы.

– Да поможет и вам и мне милосердный бог! – тихо, едва слышно сказал он.

– Бог?! – Белинский ответил строками из любимого «Демона»:

– Не кощунствуйте! – в ужасе перебил Гоголь. – О, вы еще не знаете, какую дань платите дьяволу! Вы не знаете, какие страшные сети готовит он для тех, кто возводит хулу на духа! – Гоголь весь трепетал, объятый ужасом.

И снова с тяжелым недоумением и тревогой взглянул на него Белинский: что творится с автором «Мертвых душ»?

В комнату вошел Прокопович и стал зажигать свечи.

– Вот и кстати, Николаша! – Гоголь на глазах Белинского опять переменился. – Беседовали мы тут с Виссарионом Григорьевичем о разном, – сказал он бодрым голосом. – А теперь хочу при тебе его просить. Я очень тороплюсь с отъездом, – обратился он к Белинскому, – а Прокоповичу оставляю хлопотливое дело. Знаю ваше доброе к нему отношение, но и со своей стороны прошу: при надобности помогите человеку, вступающему на стезю книгоиздателя.

Только тогда, когда Гоголь пожал на прощание руку Белинскому, он сказал таинственно, словно вернулся к недавнему разговору о «Мертвых душах»:

– Верьте мне, все объяснится во времени.

А может быть, и прав был Гоголь, когда советовал не спешить с суждением о «Мертвых душах»?

Но как можно ждать! На «Мертвых душах» неминуемо произойдет жестокая битва. Виссарион Белинский готов первый эту битву начать.

Автор «Мертвых душ» не повинен в грехе прекраснодушия. Тот, кто обличает гнусную русскую действительность с такой беспощадностью, не может поверить в утешительные пластыри.

А потом вспомнился разговор с Гоголем, загадочные его пророчества о будущих частях поэмы, то настороженные, то блуждающие взоры, уклончивые ответы. Все это еще больше подчеркивало туманный характер обещаний, проскользнувших в «Мертвых душах». Какое же смятение объяло душу писателя? Куда он смотрит, о каком нравственном самовоспитании говорит? Неужто Гоголь не хочет видеть плодоносных идей, рожденных временем? Идеи эти тем сильны, что живут в непрерывном развитии на благо людям, а Николай Васильевич – прошу покорно! – толкует о какой-то величественно-степенной идее. И словечко же придумал!

Потом опять развертывал Белинский «Мертвые души» и не мог оторваться, смеялся неудержимо и гневно, приговаривая:

– А вот и досталось же всем величественно-степенным идеям, ох досталось!

Статья писалась легко, вдохновенно.

А тут нежданно и негаданно приехал из Москвы Василий Петрович Боткин. Обнялись, расцеловались.

– Ну как, Боткин? – спросил Белинский и побледнел. – Каково твое впечатление от знакомства с Мари?

Василию Петровичу незачем торопиться. Рассказал, как получил приглашение не к мадам Шарпио, конечно, а к известной Виссариону Григорьевичу особе…