Петр Гнедич - Книга жизни. Воспоминания. 1855-1918 гг.

Иногда мы у него спрашивали:

— Дмитрий Васильевич, вы переписываете где-то на ремингтоне наши протоколы. Ведь это денег стоит? Почему же вы не подаете счетов в контору?

Дмитрий Васильевич стыдливо опускал глаза:

— В конторе есть свои переписчицы, — но если я буду им сдавать наши протоколы, то они будут по почерку узнавать, кто писал.

— Так пусть узнают.

— Нет, уж я лучше… У меня есть знакомые премилые девицы — они аккуратно делают дело…

— Тогда разложите расход на всех. Дмитрий Васильевич начинал сердиться:

— Оставьте, господа, меня в покое, вас это не касается.

— Да как же не касается…

— Да так.

Он крехтя влезал ногами на клеенчатое кресло и клал снова ключ от шкапа на его карнизик, причем говорил:

— Если я на этой неделе умру, то помните: ключ — наверху. Начиналось медленное облачение в шубы. Григорович осведомлялся у сторожа, подававшего калоши, о здоровье его шестилетней дочки. Мы никто и не подозревали, что у сторожа есть дочка, а Дмитрий Васильевич даже знал, что у нее вторую неделю коклюш.

— Купи ей от меня бульдегому, — говорил он, суя что-то в руку солдата. — Это очень хорошо от кашля. Смотри — бульдегому. Не пропей только.

Громыхая калошами, мы спускались вниз по широкой лестнице с чугунными перилами к вящему соблазну собравшейся у кассы публики.

— Что за гений Росси! — восхищался Дмитрий Васильевич, — смотрите какие перила!

— А причем тут Росси? — недоумевал Потехин.

— Строитель театра. Какие пропорции! Какие стены. Как монументально. Все, что делалось при царе Николае Павловиче, было монументально. Вы знаете, решетки наверху на крыше — ведь это была бронза. А теперь цинк. Украли.

— Кто же украл?

— Подрядчики, во время ремонта. Разве можно в России без контроля сдавать в ведение подрядчиков бронзовые решетки? А где контроль? Чиновники! Очень им нужно лазить на крышу! Ну и подменили все столбики. А статуи, что стояли со стороны Невского и Театральной площади, — где они?

Вы знаете, куда они пошли, — в сад смотрителю здания театра Крутицкому. Вы, кажется, не верите?

— Побожитесь! — подзадоривал Потехин.

— Душенька, Алексей Антипович, я буддист, и потому моя божба ничего не значит.

— Кстати, насчет моего буддизма, — продолжал он уже на площади. — Ничем я так не злю Константина Петровича Победоносцева [46], как говоря каждый раз, что я убежденный буддист. У него пена выступает, когда я говорю, точно он начинку из безе не проглотил. Последний раз он мне сказал:

"Кончится тем, что вас отлучат от церкви". Его мучают трое: Левушка Толстой, Владимир Соловьев и я. Он бы с удовольствием изверг нас троих. А знаете, что он против меня имеет?

— Говорите скорей, у меня ноги зябнут! — восклицал Петр Исаевич.

— Ему передали, что когда возобновляли "Тартюфа"… Вы помните, душа моя, Алексей Антипович, — как вы его возобновляли?..

— Ну, как же, — Давыдов играл.

— И все тогда восхищались Давыдовым, кроме меня… Подходят, спрашивают — почему я равнодушен, а я говорю: что нового мне может дать Давыдов в "Тартюфе", когда я вчера обедал с Победоносцевым и рядом с ним сидел?

— Мне вредно смеяться на холоде, — говорит Вейнберг, — а вы смешите. До свидания.

— Одну минутку, — останавливает Григорович. — Вы знаете, что Тертий Иванович — эпитроп гроба господня? [Тертий Иванович Филиппов, государственный контролер, литератор и знаток русского пенья].

Все знают, но Потехин спрашивает:

— Дмитрий Васильевич, да это что, в сущности, за чин такой?

— А это, мой друг, чин иерусалимского камергера. Вроде евнуха. Я его так и зову теперь — евнух христианства. Так вот, он отправился представляться в Иерусалим, и поездке его партиархи придают большое значение. Видите ли, когда ездил в Иерусалим Константин Петрович Победоносцев и приложился к мраморной доске, что на гробе господнем, — доска в тот же год дала продольную трещину: не выдержала лобзания. Теперь, когда приложится Тертий Иванович, доска лопнет, несомненно, поперек. Это будет третий знаменательный поцелуй…

— А первый чей же? — спрашивает Потехин.

— Первый — Иуды.

— Ну, прощайте, — говорит Вейнберг и, подозвав извозчика, укутывает ноги пледом.

Потехин тоже прощается и, подняв воротник огромной поповской шубы, медленно ковыляет к Чернышеву мосту.

— Пойдемте, душа моя, в контору, — предлагает Григорович. — Мне хочется кому-нибудь наговорить дерзостей. Мы идем через площадь.

— Видите, со стен вся краска слезла, — говорит он, — а красили в июле. Подрядчику жалко клея положить. То есть не жалко, а он нарочно, чтоб в будущем году опять перекрашивать. Я говорю Ивану Александровичу: удивительно, как его самого до сих пор не украли. Утром придут, возьмут, распилят на куски и продадут татарам, а чиновники по пятнадцати рублей в карман положат за продажу директора.

Но швейцар встречает нас известием, что служба кончена и все разошлись, а директор уехал зачем-то к министру.

— Ничего не делают! — пожимая плечами, говорит Дмитрий Васильевич.

— Шестой час, ваше превосходительство, — возражает швейцар.

— Я бы им показал шестой час, — бормочет Григорович. Мы выходим на подъезд.

— Вы домой? — осведомляется он.

— Домой.

— Я вас подвезу. Я тоже на Сергиевскую. Только дайте я вам выберу извозчика.

После выбора лошади и осмотра выражения лица извозчика мы усаживаемся в сани.

— Если ты хоть раз осмелишься ударить лошадь, — предупреждает Дмитрий Васильевич, — я с тебя живого шкуру спущу.

Извозчик обещает и трогает сытого мерина.

— Тише! Тише! — кричит Дмитрий Васильевич, — не смей гнать…

— Он сам бежит, ваше сиятельство.

— Не давай бежать. Не видишь, кого везешь? Не девиц на Масленой катаешь… Тихо поедешь — гривенник прибавлю.

Извозчик сдерживает лошадь. Но стоило ей дернуть, Дмитрий Васильевич стукал возницу кулаком в спину.

— Я тебя убью, мерзавец, — кричит он, и лошадь опять идет трусцой.

А.А. Потехин в должности управляющего драматическими труппами императорских театров. Его боязнь классического репертуара. "Зачем Ибсен, когда есть свои драматурги!" Требование чинопочитания от артистов. Инцидент с пьесой А.С. Суворина.

А.А. Потехин в период основания последнего комитета уже два года как оставил должность управляющего театром. Меньше чем за восемь лет управления он получил 2000 р. пенсии, 1500 р. за пожизненное присутствие в комитете и 500 р. квартирных. Курьез в том, что последняя сумма, выписывавшаяся ему до смерти, отчислялась из сумм драматической труппы, — и новые управляющие поэтому не получали квартирных.

Судьба его как литератора была какая-то особенная, отличная от его сотоварищей. Принадлежа к кружку "Москвитянина", он сразу обратил на себя внимание прогрессивной тенденцией своих романов и пьес. Костромской помещик, хорошо знавший крестьянский быт, он удачно попал в дореформенное течение освободительной идеи. На его произведениях резко лежит тенденция разграничения героев на волков и овец.