Петр Гнедич - Книга жизни. Воспоминания. 1855-1918 гг.

Вел Островский заседание важно, истово, глубокомысленно, точно священнодействовал. Сочлены относились к нему заискивающе, почти подобострастно. Только казначей Майков, человек богатый и носивший генеральский чин, держал себя независимо и больше смотрел в пространство, притворяясь, что слушает председателя. Тарновский, Крылов, Шпажинский, Н. Соловьев тоже держали себя с достоинством и покровительственно относились к младшим сочленам. На меня это заседание произвело впечатление скорее чиновничьего, чем литературного собрания.

Прошло лет пять. Однажды в воскресенье И.Ф. Горбунов затащил меня к Суворину, говоря, что будет Островский, которого стоит послушать, если вызвать его на воспоминания, а Горбунов его сегодня непременно вызовет. Островский действительно был в духе. Разговор начался о протодьяконах Успенского собора и московском купечестве 40-х годов. Островский разошелся, и его образные рассказы чередовались с изумительным воспроизведением Горбуновым дьяконского чтения. Хохотали все до слез, а больше всех Владимир Соловьев и сам Суворин. Этот вечер был великолепен по мастерству и художественности обоих талантливых рассказчиков, воочию воплощавших старину.

За ужином случайно мне довелось сидеть рядом с А.Н. Беседовали мы без перерыва, — он относился ко мне очень мило, признав во мне автора "На хуторе". Набравшись смелости, я спросил у него разрешения давно уже мучившего меня вопроса:

— Скажите, Александр Николаевич, ваши Мити, Борисы, Андрюши, Бородкины — во что они выродились? Что они представляют теперь? Прошло уже больше четверти века…

Он повернулся ко мне и строго спросил:

— Вам сколько лет? Я ответил.

— Ну, только молодость вас и извиняет… А еще писатель! Тогда только я понял, покраснев как пасхальное яйцо, что такое "идеализация".

Против нас за столом сидела балерина Цукки, а к ней был прикомандирован для собеседования К.А. Скальковский — балетоман и ее приятель. Между ними разговор шел без умолку. Вдруг Островский, к моему несказанному удивлению, обращается к ней с какой-то итальянской фразой. Между ними завязался разговор, и я могу удостоверить, что Александр Николаевич болтал очень бойко. По-французски он почти не говорил [Горбунов рассказывал, что когда они приехали в Париж и оказалось, что оба не говорят по-французски, А. И. сказал: "Подвел ты меня, Иван Федорович, а еще женат на немке, — как же ты не говоришь по-французски?"]. Английского языка не знал, хотя и перевел "Усмирение своенравной" [Актер московской драматической труппы Дубровин (англичанин) подтверждал мне это, говоря, что А. Н. предлагал ему совместный труд перевода шекспировского "Антония и Клеопатры": Дубровин должен был перевести построчно, а Островский переложить его перевод в стихи. Не думаю, чтоб эта затея имела успех. Москвичи при всей своей любви к А. Н. никогда не решались поставить его перевод "Усмирение своенравной"]. Но что разговорным итальянским языком он не стеснялся, — это я утверждаю.

Несколько дней спустя я опять встретился с ним. Он председательствовал на предварительном собрании Общества драматических писателей в зале Малого театра. Почему-то пили шампанское и поздравляли А. Н. с чем-то. Он был благодушен, елеен и сдержан. Помню только его фразу:

— Московские славянофилы признают все только российского производства, кроме шампанского: они пьют Клико, Аи и Редерер, а от Эксцельсиора отказываются как от черта.

Он остановился у брата, Михаила Николаевича, что был тогда министром государственных имуществ. Для большей помпы он велел нанять карету. Ему могли бы привести от Вознесенского моста (это так недалеко от помещения М. Н.) хорошую карету, но ему достали какой-то рыдван с дребезжавшими окнами. А. Н. вышел из подъезда со мною, — мы были последними. Он уныло поместился в карете, очевидно рассчитывая на кричащую толпу почитателей. Угасшим голосом сказал он сторожу, захлопывавшему за ним непослушную дверцу:

— Домой, скажи кучеру…

Ему некуда было ехать в одиннадцать вечера… Возница тронул. Экипаж, визжа и бренча, покатился и исчез в сизом тумане петербургской промозглой ночи.

Больше я его не видел.

Про него рассказывают немало анекдотов. Но я не знаю, насколько им можно верить. Конечно, кружок "Молодого Москвитянина" едва ли оказал на него благотворное действие: пили там гомерически, и А. Н. не отставал от общего обычая. Достигнув высокого литературного положения и уже больной, получив чуть не перед самой смертью высокий административный пост, он первым делом завел себе синюю фуражку с кокардой. Это не мешало ему ходить в валенках.

Кажется, больше всего он презирал театральную деятельность Ф.А. Корша и В. А. Крылова. Когда упоминали о них, он краснел. С Коршем он никогда не мог договориться о постановке своей пьесы [Корш был феноменально скуп и не мог даже для Островского поступиться своей манией. Он давал его только на "утренниках" — для учащейся молодежи, как уверял он]. В.А. Крылов противен ему был своими вечными заимствованиями. Он всегда поправлял собеседника, — если говорили:

— Слышали, А. Н., - Крылов опять написал пьесу?

Он серьезно замечал:

— Не говорите — "написал", — "стяжал".

Как это ни странно, он не любил как актера Варламова. Сперва сыграл Варламов небольшую роль Чугунова в "Волках и овцах", потом унтера Грознова в "Правде". Последнюю роль по своей привычке он переиграл и, кроме того, чуть не половину передал своими словами. Островский не переваривал извращения своего текста (он это резко высказал Андрееву-Бурлаку, своими словами игравшего Аркашку в "Лесе"). Он тщательно обегал Варламова: при последующих постановках пьес он никогда его не занимал. Роли в "Последней жертве", "Бесприданнице", "Сердце не камень", "Таланты и поклонники", "Без вины виноватые", "Не от мира сего" — Варламов играл уже после смерти автора, а при жизни его, когда сам А. Н. ставил эти пьесы, он в них не участвовал. Только перепал ему одноактный "Добрый барин" да неважная роль Лотохина в "Красавце мужчине", да и то более по настоянию бенефициантов.

Я говорил уже, что редкий русский писатель не был драматургом. Уж на что Сергей Атава — милейший Сергей Николаевич Терпигорев — и тот как-то разродился "Maman" — вещью, написанной крайне неумело.

В 1894 году он лечился на Кавказе. Каждое утро он являлся ко мне и спрашивал полбутылки коньяку и стакан молока.

— Доктор говорит, что необходимо. Только не знаю что: коньяк с молоком или молоко с коньяком.

И начинались бесконечные рассказы о старом помещичьем житье-бытье. Все кинто — продавцы фруктов — знали его по имени и отчеству, все торговцы Пятигорска, Есентуков и Кисловодска. Популярность его была невероятна. Он избирал себе помещение с балконом и зазывал всякого проходящего. Иногда он вспоминал свою пьесу.