Петр Гнедич - Книга жизни. Воспоминания. 1855-1918 гг.

Я написал ему, что декорации уже готовы, и хотя, к сожалению, Комиссаржевской нет (я думал соединить двух примадонн Савину и Комиссаржевскую в одной пьесе), — но тем не менее пьеса должна идти, и если и не будет большого успеха, то все-таки будет исправлена ошибка минувшего и сглажено то впечатление, которое до сих пор болезненной язвой торчит на теле Александрийского театра. Так оно и вышло… "Чайка" прошла 13 раз с приличными сборами избыла снята с репертуара только по болезни Шувалова, а потом вследствие его отставки.

В конце сезона, уже на Пасхе, я поставил "Зимнюю сказку" — Шекспира. Ни одной новой декорации не было сделано, только Иванов приписал несколько пальм для своей декорации, — вид на Мессинский залив, деланный для "Много шуму". Я не настаивал на новой монтировке, потому что это был мой перевод ["Зимняя сказка" была мною поставлена в костюмах конца средневековья, потому что в тексте пьесы упоминается Джулио Романо. В пьесе же упоминается о русском императоре, берегах Богемии и дельфийском оракуле. Рисунки постановки есть в "Ежегоднике" 1902 года]. С.А. Венгеров, редактировавший тогда Шекспира в Брокгаузовском издании, просил меня перевести "Зимнюю сказку" ввиду неудовлетворительности имеющихся переводов. Я предложил мой перевод дирекции, и чтоб не было на меня наговоров, поставил пьесу в такое время сезона, от которого отказываются все авторы.

Меня поразило при переводе сходство Леонта с Позднышевым. До чего близки! — уж куда ближе, чем "Ипполит" и "Бедный рыцарь". — Я никогда не решался сказать это Толстому, зная его ненависть к Шекспиру. Впрочем, полагаю, эта ненависть была дутая, — "дух противоречия" был развит в графе с юных лет: он спорил только потому, что так думают все. Его крутой затылок доказывает упрямство мысли. Так говорят френологи и московские нянюшки.

Я никогда нигде не видел постановки "Зимней сказки". Боборыкин писал мне из Вены, как интересно было ее видеть и в античных костюмах. Но я остановился на средневековье. Подобраны декорации из разных пьес были удачные, и профессор Варнеке отметил даже "блестящую оправу трагедии" в своей "Истории русского театра".

Сезон я закончил Шейлоком. Мне хотелось, чтобы еврея сыграл Далматов. Я очень высоко ставил его как характерного актера и очень низко как трагика. Роль Шейлока — чисто характерная. Но это "царственный купец" Венеции, такой же, как Антонио. Это не мелкий закладчик, каким его играл В.В. Самойлов, не фанатик убеждений, каким его играл Поссарт, не трагический злодей, какого нам давал Росси. Это еврей — богатейший купец, далеко еще не старый, красивый по-своему, сознающий свою силу.

К сожалению, к сезону 1903/04 года у Далматова не готова была еще эта роль, которую он никогда не играл, и играя которую артист многое ставит на карту.

— Я сыграю впоследствии — роль от меня не уйдет, — говорил он, — а теперь пускай играют ее другие.

Но она ушла от него. Он умер через двенадцать лет, так и не сыграв Шейлока.

"Шейлок" пользовался теперь большим успехом, чем в предыдущие постановки. Весь первый акт, разделенный на две картины, шел на набережной большого канала, на открытой веранде остерии, наискось от Дворца дожей. Залитая лунным светом Венеция и разноцветные фонарики остерии давали приятный фон для исполнения. Второй акт происходил перед конторой складов Шейлока, у высокого моста, перекинутого через канал, по которому то и дело скользили гондолы. Одна из серенад исполнялась всегда оперными певцами; начиналась она за сценой, затем он с песней проезжал в гондоле по сцене, и пение замирало вдали. К сожалению, маскарад был поставлен менее удачно, чем я ожидал. Зато удалась очень последняя картина, в саду Бельмонта, прежде смятая и шедшая между прочим, — а между тем это превосходный, с сильным лирическим подъемом финал пьесы.

Через несколько дней после "Шейлока" было возобновлено "Дело" Сухово-Кобылина. По-моему, это лучшая часть трилогии "Картины прошлого". Значение "Дела" поняла более всего цензура, двадцать лет не допускавшая пьесы на сцену. Когда ее поставили, наконец, в 1882 году, выцарапав из цензуры, тогдашняя публика, привыкнув к репертуару Виктора Крылова, нашла ее скучной и несценичной. Но самый подход к ней сделан был неправильно: играть ее следовало в резких, несколько шаржированных тонах. Я очень сожалею, что обратился в дирекцию за разрешением составить в афише список действующих лиц, как предлагает автор. Мне этого Теляковский не разрешил. Следовало не спрашивать, а делать, — как я всегда и поступал впоследствии. У Сухово-Кобылина все действующие лица разделены на группы. I. Начальства: весьма важное лицо — здесь все и сам автор безмолвствуют, важное лицо — князь. II. Силы: Вараввин, Тарелкин, Живец. III. Подчиненности — прочие чиновники. IV. Ничтожества: Муромский, Лидочка, Нелькин и V. Не лицо — лакей Муром-ских — Тишка. Следовало не только показать эту иерархию в программах, но и восстановить текст, вымаранный в цензуре. Особенно характерны восклицания: "Это такой мерзавец, что не знаю — на него ли навесить крест, его ли на кресте повесить". — "В лавках завтра не торгуют, а в присутственных Местах ничего, торгуют" и пр.

Из исполнителей первого представления остался один Варламов — поразительный Вараввин. Сазонов, прекрасный Тарелкин, умер в прошлом году, и роль его я передал Аполлонскому. Он прекрасно справился с задачей и был совершенно достоин своего предшественника. Новых декораций для пьесы не делали, шла она в старых тряпицах. Тем не менее дали его 13 раз.

Следующим крупным возобновлением был у меня намечен "Месяц в деревне" Тургенева.

До появления Савиной в Наталье Петровне — повторяю, одном из величайших ее созданий, — ей непременно захотелось выступить в дамской 4-х актной пьесе, представлявшей сколок с крыловского репертуара. Это была одна из последних отрыжек той жвачки, что пережевывали последние двадцать лет на сцене. Видя мою холодность к этой пьесе, Савина, желая поставить по-своему, заставила дирекцию помимо меня согласиться на ее постановку. Аргумент, которым она подчиняла себе дирекцию в этих вопросах, был чрезвычайно прост. Она заявила, что ее любит смотреть Двор в ролях легкого репертуара. Это не было утрировкой с ее стороны. Да, она играла превосходно эти роли, и смотреть ее в них было приятно. Многие высокопоставленные лица обладали очень сомнительным художественным вкусом. Мне Лейкин с гордостью рассказывал, как ему говорили великие князья, что он — их любимый автор и что они ставят его выше Толстого, не говоря уже о Горьком и Л. Андрееве. Режиссеры упорно отказывались от чести ставить на сцену пьесу "приятную для Двора". Наконец один взялся. Но, не скрывая своего отвращения, он высказал это репортеру, скрыв свое имя. Савина вообразила, что это "жаловался" я в газетах, и потребовала от Теляковского газетного опровержения — пьеса-де ставится по настоянию дирекции, а не по желанию артистки. Если не появится такого опровержения, Савина подает в отставку. Беляев, критик "Нового Времени", стал дубасить в колокол: "Можно театр отставить от Савиной, но не Савину от театра" [72]. В результате — я полтора года не говорил с ней, имея деловые сношения через Корнева.