Нина Аленникова - Русская трагедия. Дороги дальние, невозвратные

На другой день, выпив чаю, мы сразу же отправились на берег купаться. Берег был песчаный, необыкновенно чистый. Какая была торжественная тишина на этом диком уединенном пляже! Мы с наслаждением купались, заплывая далеко. Наши мужчины сразу же после завтрака, часа в два, ушли в Одессу пешком, в надежде, что кто-нибудь по дороге подвезет. Обещали снова прийти в следующую субботу.

Жизнь у Насти, после одесских лишений, была настоящим раем. Я бегала утром на рынок, покупала мясо, масло и фрукты. Все остальное у Насти было, даже хлеб она пекла сама. Коровы у нее не было, поэтому мы покупали молоко у соседки. Зато огород у Насти был отличный и погреб изобиловал всевозможными запасами. Днем мы уходили собирать кукурузу, возвращались полудничать домой. Затем я укладывала мою Олечку спать и помогала Насте по хозяйству. Варили варенье, мариновали грибы и огурцы, делали консервы. Затем отправлялись на берег купаться. Море было тихое, неподвижное. Олечка могла барахтаться у самого берега, наслаждаясь этим новым и столь необычным развлечением. Настя говорила, что мое пребывание для нее настоящий отдых, без меня она бы не ходила на море и все только возилась бы со своим хозяйством.

Так проходили счастливые, беззаботные дни, несмотря на тревожное время. 22 августа явились наши мужья, рассказали, что белые входят в Одессу. Действительно, 23-го они вошли почти без боя. Красные просто ретировались. Поблагодарив наших гостеприимных хозяев, мы вернулись в Одессу. Встретили Золотарева и двух инженеров-механиков, они скрывались в береговой морской администрации, которая вообще никуда не двигалась и ее никто не трогал.

Распрощавшись трогательно с семьей Никитэн 22, с которой буквально сроднились, мы решили отправиться в Севастополь, как и предполагали. Все сослуживцы Вовы были там, и самый близкий его друг, Федор Федорович Пелль, прислал за нами тральщик. Перед самым отъездом еще было маленькое приключение. Прибежал к нам приютивший нас матрос Афанасий, бледный, расстроенный, оказывается, кто-то из крестьян его деревушки донес на него, будто бы он сочувствует красным, и его хотели арестовать. Он сослался на мужа, и нам пришлось в последнюю минуту перед отъездом ездить и объясняться с начальством, указывая на огромную услугу, которую он нам оказал, его отпустили… В Севастополе, как и предполагали, поместились у отца Лени Золотарева на Екатерининской улице, на которой у него был свой двухэтажный домик, уже изрядно наполненный беженцами. Братья Лени, Николай и Сергей, уступили нам свою комнату, сами спали на матрасах, постеленных на полу в гостиной.

Осень была очень теплая, мы ходили с Олечкой на Графскую пристань и даже в жаркие дни купались. Здесь тоже цены повышались с каждым днем. Провизии не хватало. Случайно оставшиеся ценности, часы, кольца, все пошло в ломбард. К счастью, у Золотаревых была верная прислуга Екатерина, она на всех готовила, нянька, вынянчившая всех детей, вела хозяйство, помогала с добыванием провизии. Она часто воевала со стариком доктором, который был абсолютно вне всей жизни. Когда нянька брала у него деньги на хлеб, а эта сумма теперь составляла крупную часть его пенсии, он говорил: «Вот и живи, статский советник, морской врач в отставке!» Конечно, сыновья оплачивали все расходы, к нему обращались только для порядка.

Один раз мы были свидетелями любопытной картины. Доктор зазвал татарина, скупавшего старые вещи, и собрался продать ему очень ценный старинный письменный столик из черного дерева, весь изразцовый. Татарин воспользовался тем, что старик совершенно не имел понятия о ценах, и выторговал у него столик за гроши. Он его уже уносил, осторожно спуская по лестнице. В это время появилась няня, увидев эту картину, она сразу же догадалась, в чем дело. Она вырвала столик у татарина, отобрала у ошеломленного доктора вырученные деньги, вернула их старьевщику и грозно вытолкнула его из дома.

Эта нянька была замечательно преданный человек. Жена доктора, как и многие в те времена, оказалась отрезанной от семьи в их имении, находившемся где-то далеко, в одной из средних губерний. Иногда от нее приходили письма с перебежчиками. В них она жаловалась на здоровье, на полное одиночество и жуть своего существования в деревне. В одно прекрасное утро нянька нам объявила, что отправляется к барыне. Мы ее уговаривали не предпринимать столь опасного путешествия, тем более что шансов пробраться во вражескую зону было немного. На это она нам ответила, что все разузнала, как и где ей пробраться, и беспокоиться о ней нечего. Но оставить свою барыню одну, без помощи и больную, она не может!

Как-то утром, когда все встали, мы увидели ее в огромном платке, с узлом в руках. Она нас всех расцеловала, ничего не понимающего доктора перекрестила; присели, по обычаю, на пять минут, после этого она гордо выплыла из дома. Мы все были уверены, что больше ее никогда не увидим. Однако ровно через месяц она снова появилась и стала устраиваться. Мы все заметили, как она сильно похудела, обветрилась и даже сгорбилась… Своим трем воспитанникам она пояснила, что похоронила их мать в имении, где ее пока никто не трогал. Она ее застала в очень плохом состоянии, доктора сказали, что спасти ее невозможно. Похоронив свою барыню по нашему православному обычаю, она не осталась ни одного лишнего дня и пустилась в обратный путь. Доктору она велела ничего не говорить. По ее мнению, он совершенно впал в детство и было даже опасно его тревожить. С ее возвращением водворился снова большой порядок в доме. Доктор ей обрадовался как ребенок.

Забыла упомянуть довольно важный инцидент, происшедший вскоре после нашего прибытия в Севастополь. Золотарев и муж были вызваны начальством Морской администрации для объяснения причины их пребывания с красными в Одессе. Но муж встретил там бывших сослуживцев по Балтийскому флоту. Золотарева тоже все знали, инцидент закончился вполне благополучно. Другие, остававшиеся в Одессе, отправились прямо оттуда в Новороссийск…

Незаметно наступила зима. Холода, ветры задули над Черным морем; стало грустно и неуютно. В конце ноября у меня родилсямальчик, в ужасной грязной клинике, переполненной до отказа. Я сбежала из нее на пятый день, несмотря на угрозы врача, который предсказывал мне неминуемую гибель, главным образом из-за того, что у меня разлилась желчь, ребенок, очень крупный, надавил на печень при рождении. Сразу же по возвращении домой моя жизнь заполнилась уходом за детьми, стиркой, и некогда было думать о себе. Но были молодость, крепкое здоровье, и все само собой утасовалось. Сына мы назвали Ростиславом 23, по настоянию адмирала Машукова [55], большого друга Вовы.

Между тем наше Белое дело терпело снова неудачи. Красные продвигались на юг и постепенно отбирали отвоеванные белыми города… Двадцатый год мы встретили у Федора Федоровича Пел-ля, собралась большая компания, веселились, как будто ничего страшного не происходило. Многие выпили лишнее, будущего никто не боялся, у всех теплилась надежда на лучшее.