Андрей Битов - Пушкинский том (сборник)

Еще я подумал, что у Пушкина не встречается законченных четырехстрочных стихотворений, кроме эпиграмм: самые краткие – восьмистишия. Вот и не удержался… уж не обессудьте.

2. Однако всю свою поэтическую неуклюжесть по номеру V (пятому) я себе прощаю: тут цель оправдывает средства. Никто еще не решился, кроме меня, объявить, что два незаконченных стихотворения (и у вас они следуют хронологически одно за другим!) «От западных морей до самых врат восточных…» и «<���Кн. Козловскому>» являются одним незаконченным двухчастным стихотворением, которому с наибольшим основанием может принадлежать таинственный номер пять (V). Именно здесь

Слишком уж много подряд из кого-нибудь… («Из италиянского», «Из Ефрема Сирина», «Из Пиндемонти», «Из Ювенала»… так и «Памятник» можно произвести из Горация, как продолжение ответа кн. Козловскому?!) Как в лесу. И он сам себя зовет: ау Пушкин! где ты?

Именно здесь происходит треск отказа от «службы» и возвращение к себе, именно здесь всаживает Пушкин свою шестерку (VI) в ранее написанное стихотворение («Из VI Пиндемонти» долго сохранялось публикаторами как подлинное авторское название), именно здесь переходит он к личному манифесту. Как Вы правы, что любой срез по пушкинскому тексту образует свою законченность! Так я грубо соединил его «скульптурный» ряд в последовательное идолоборство… Сложите теперь окончания стихотворений V–VI–VII–VIII (по моему списку, и все – августовские…) – какая мощь самоутверждения!

…

…

…

Именно так происходит не прописанное им в «<���Кн. Козловскому>» во-вторых! Именно в V (Виктория!) страсти по Христу (I–II–III–IV) переходят в страсти по Пушкину (VI–VII–VIII) и становятся едиными, подчинившись «веленью Божию», – его окончательный отказ «оспоривать глупца».

И чтобы Вы, любезный Андрей Георгиевич, меня не «оспоривали», я преднамеренно сдвоил не только свой V номер, но увидел и ту же парность во всем так называемого Каменноостровском цикле:

«Напрасноя бегу…» – «Молитва»

«(Подражание италиянскому)» – «Мирская власть»

«<���Из Ювенала>» – «<���Кн. Козловскому>»

«(Из Пиндемонти)» – связующее, как манифест

«Кладбище» – «Памятник»

Неоконченность как признак неудовлетворенности текстом, как Вы утверждаете, была неотъемлемым пушкинским правом (из «лучших свобод»…) – но он же собирался это дописать! Хотел… иначе зачем это VI в «Пиндемонти» или № I или вставная галочка в «Пиндемонти»?! Не успел… Так как же Вы надеетесь без Него это уточнить?? Почему я буду не прав, выдвигая вообще гипотезу, что «Пиндемонти» IV, а не VI, почему он № I!!!

Не ищите меня больше. Я окончательно сменил адрес, чтобы не жить больше в этом начинающемся на двойку веке. Собственно, я не мог пережить его двухсотлетие. Не обижайтесь, Вы были все-таки единственным человеком, с которым можно было как-то поделиться. Хотя фамилия моя не Боберов, как Вы меня упоминаете (Вы неправильно прочитали первую букву; это как ля и ня у Александра Сергеевича: июнь от июля не различить)… а – Роберов; возможно, и Робберов, если подтвердится мое шотландское происхождение, то я окажусь в родстве с Лермантами.

Не смею больше задерживать…

Не Ваш

Р. Робберов

6 августа 2005 года, Мытищи

Не знаю я никакого Боберова! Вот привязался…

И не следовало мне ему книгу посылать. Теперь опять ему НЕ отвечай… думаете, легко? Тем более я его в глаза не видел.

У меня нет никаких сведений о нем, кроме трех его обширных посланий на протяжении четверти века. В первый раз он откликнулся на мою статью «Последний текст» о письме Пушкина О.А. Ишимовой, писанном непосредственно перед роковой дуэлью. Статья была опубликована в «Литературной газете» за 1981 год и побудила А. Боберова (он тогда занимался «Словом о полку Игореве») изложить в письме мне свои по этому поводу соображения. Ссылки на это письмо можно обнаружить в моей книге «Предположение жить. 1836», опубликованной после наступления гласности в 1986 году. По-видимому, сочтя мое цитирование ответом на свое первое письмо, он тут же прислал мне второе: свою поэму «Благодарная Россия» о том, как заяц перебегал Пушкину дорогу в декабре 1825 года. Я ему не отвечал, но поэма эта, безусловно, подтолкнула мое воображение: как раз приближалось 150-летие гибели Пушкина, и я, ощутив себя публикующимся пушкинистом, сам завяз в нем настолько, что написал еще одну книгу «Вычитание зайца. 1825», послужившую теоретическим обоснованием для установки памятной стелы на дороге из Михайловского в Малинники.

То ли совесть, то ли желание похвастаться (я как раз засел за третью книгу, про себя именуя все это «трилогией», – «Глаз бури. 1833» о «Медном всаднике», торопясь к трехсотлетию Санкт-Петербурга)… так вот, то ли то, то ли другое побудило меня однажды свернуть с шоссе и заехать по адресу, обозначенному на конверте А. Боберова. Адрес такой был, но дверь оказалась заколоченной, словно за ней никто не живет.

В недоумении я стоял с книгами в руках… На мой стук откликнулся сосед по лестничной площадке и подтвердил, что Боберов есть и жив и что он может, что надо, ему передать. Я засомневался, но положение мое было дурацким, тем более сосед выглядел вполне прилично и даже кого-то мне напоминал.

Я рискнул оставить книги и этим ограничился, чувствуя себя окончательно расквитавшимся. Но – не таков Боберов!

И я получаю от него третье послание! (Оно приводится в отрывках в первой главе данной публикации.) Послание это было исполнено множества обвинений в мой адрес (включая мой контакт с его врагом-соседом).

Но книги мои до него дошли, и я был чист перед собой в своем понимании.

При чем тут я!

Это, в конце концов, именно из-за Боберова теперь памятник Зайцу в Михайловском стоит, и все утверждают, что всё это я. Срам-то какой! Местный батюшка перестал со мной здороваться: думал, я солидный человек, член Союза писателей.