Екатерина Мещерская - Жизнь некрасивой женщины

— Виталек, — попросила я, — избавьте меня от объяснений, мне тяжело говорить… это бурелом, понимаете ли вы? Бурелом… трудно мне говорить, так хочется помолчать, посидеть около вас… прочтите мне то, что вы написали за это время.

— Ничего не написал, не мог. И читать стихи не могу… Я точно тяжело болен. Разве можно жить, когда болит здесь?.. — И он показал на сердце. Потом взял мою руку, прижал ко лбу.

Я почувствовала, как под пальцами бьется жилка на его виске.

Прелестный, большой ребенок!.. Я не допущу, чтобы он страдал из-за меня, он никогда не должен узнать правды, которая случилась; наоборот, я должна от него все скрыть, чего бы мне это ни стоило, во имя его юности, таланта и даже во имя его красоты… Я должна убить в нем всякое чувство ко мне, выкорчевать его с корнем!

Решение пришло мгновенно. Я в последний раз погрузилась в глубь его синих глаз и сказала себе: «Прощай, Виталек! Прощай, светлый и прекрасный сон моей юности!» Потом быстро встала с дивана.

— Виталек, — сказала я, стараясь казаться как можно спокойней, — я не стою того, чтобы вам было больно. Я совершенно иная, нежели та, которую вы создали себе. Вы хотите знать правду? Извольте: на второй же день знакомства я сошлась с Васильевым и живу с ним, просто так, без всяких условностей живу…

Пока я говорила, Виталий тоже встал. Он смотрел не мигая мне в глаза и, когда я замолчала, продолжал смотреть очень серьезно, почти строго, потом взял меня за обе руки.

— Я прошу вас оказать мне честь быть моей женой! — сказал он, а в глазах его вдруг засветилась такая беспредельная нежность, что сердце мое дрогнуло.

— Вы думаете, я лгу? — испугалась я и уже быстро заговорила, боясь, что он перебьет меня, не даст себя убедить, что волна его нежности затопит меня. — Разве можно сказать о себе такое? Разве этим шутят? Вы что, не верите? Поймите же, это правда, я люблю его… я не девушка…

И вдруг, высокий и большой, он грузно рухнул к моим ногам и, стоя передо мною на коленях, подняв ко мне бледное прекрасное лицо, горячо и сбивчиво заговорил:

— Не лгите! Не надо! Знаю все, знаю, что случилось, но не так… не так!.. Я чувствовал, я знал, что с вами несчастье. Молчите, не говорите больше ни о чем!.. Китти, я прошу оказать мне честь: будьте моей женой!.. — И крупные слезы потекли из его глаз.

Я смотрела на его мокрые густые ресницы, еле удерживаясь от того, чтобы не нагнуться и не поцеловать их. Какой испуг, отчаяние и стыд охватили меня оттого, что он, такой прекрасный, юный, страдающий, стоял передо мною на коленях, когда я этого не стоила.

— Встаньте! Встаньте! — Видя, что он не повинуется, я, не сознавая того, что делаюсь смешной, сама встала против него на колени и горько заплакала.

Так мы оба стояли на коленях друг перед другом и плакали, когда неожиданно открылась дверь и на пороге появилась няня. Она изумленно остановилась, а мы, точно пойманные на месте преступления, заметались, не зная, что делать.

Няня была достаточно умной и чуткой; молча постояв секунду на пороге, старушка медленно отступила в глубину коридора и тихо закрыла дверь…

Потом мы снова сидели с Виталием на диване, уже улыбаясь и утирая слезы. Он взволнованно развивал планы бегства в другой город, укрощения Васильева, изобретая всевозможные варианты; просил меня, чтобы я осталась здесь, у них, сегодня и навсегда, чтобы больше никуда не уходила. Он пойдет, он сам будет говорить с моей матерью и Васильевым, он все уладит…

— Виталек, это невозможно, немыслимо! Ведь я уже принадлежу ему, и, видимо, так должно было быть…

Прощание наше было бесконечным страданием для обоих. Я старалась запомнить и запечатлеть каждое его слово, каждый жест; мне казалось, что я никогда больше его не увижу. Я прощалась с ним навсегда. Мое предчувствие меня не обмануло… Но об этом позднее…

Итак, Васильев вошел в нашу жизнь, и узел наших отношений затягивался все туже и туже…

Я помню, что Васильев ежедневно ездил на Садово-Триумфальную в Земельный отдел.

Васильев встречал разные затруднения и однажды обратился к маме:

— Все было бы гораздо проще, если бы ваша дочь расписалась со мною в загсе.

Мама умоляюще на меня посмотрела. Я согласилась.

— Все равно, — сказала я Васильеву, — это ни на одну йоту не изменит моих к вам отношений.

Мы зарегистрировались. Но Васильев ошибся: как раз это обстоятельство и встало самым главным препятствием на его пути.

На Васильева подали в суд сразу два учреждения. Первым был Мосздравотдел, он жаловался на выселение детей Поволжья. Вторым был волисполком Петровского. Последний просил отдать летчику Васильеву участок земли в любом другом месте, но только не в Петровском… «Васильев женат на дочери княгини Мещерской, и их вселение и въезд в бывшее имение будет являться возвращением земли князьям, бывшим помещикам-владельцам, что совершенно недопустимо и послужит самым вредным зрелищем для крестьян и повлияет вредно на их психологию». Дело это разбиралось в закрытом суде, но стало известно очень многим и одно время было басней всей Москвы: передаваясь из уст в уста, поражая, удивляя многих, оно, как ни странно, почему-то вызвало зависть и добавило нам много врагов.

Полуграмотный Васильев сам выступал против двух учреждений и выиграл процесс.

Тогда партийная организация Наро-Фоминска, которой принадлежало Петровское, подала заявление в партийный контроль, и Васильев был вызван в Кремль. Ему предложили выбрать другое место в Подмосковье или в другой области.

Васильев разорвал перед властями свой послужной список со всеми военными заслугами.

Личным приказом Ленина его военный послужной список был восстановлен, и Васильев был утвержден во владении двадцатью семью (под парком) десятинами земли и одним из флигелей Петровского.

Радостный, счастливый, он, как ураган, ворвался к нам на Поварскую.

— Вот, получайте! — Он положил перед нами бумагу на стол. — Я сказал, что все для вас сделаю, и сделал!

— Николай Алексеевич, — торжественно сказала мама, — чем же нам вас отблагодарить…

— А мне немного надо. Комнатушку какую-нибудь около себя дадите, вот и хорошо. Пока я вил это гнездо здесь, на земле, за мною небо заскучало. — Он поднял глаза, и я заметила тоску в них, когда сквозь стекло окна он взглянул на проплывавшие облака. — Не летал я давно, о вольном пути мечтаю, соскучился на земных дорогах, надоели мне милиционеры…

Все это время Васильев вел себя безукоризненно. Правда, время от времени он где-то пропадал, видимо отчаянно запивал, но являлся покорным, тихим и смотрел на меня преданным, собачьим взглядом. Мой фиктивный брак с ним волей-неволей повлиял на весь уклад нашей жизни. Васильев не желал, чтобы я работала, и мне приходилось сидеть без службы.