Екатерина Мещерская - Жизнь некрасивой женщины

Как смешно было мне, девчонке, стараться его перевоспитать, переродить!.. Удивительно еще, что я сама не задымила папиросой, как заправский курильщик, и не пристрастилась к вину и кутежам.

Мы с Марией Георгиевной избегали говорить о Васильеве, но однажды, как будто вскользь, она сказала мне:

— Ведь вам все равно придется расстаться с мужем, и чем скорее, тем это будет для вас лучше.

Она была права, и я сама понимала это. Но как? Как это сделать? Бежать опять, в четвертый раз?.. Я становилась сама себе не только смешной, но и жалкой… Теперь я плыла по течению. Иногда бессонными ночами мне становилось очень страшно. Казалось, что собственная душа смотрит на меня строго. «Почему ты около этого человека? — спрашивала она. — Ведь ты говоришь, что не любишь его! Мало этого, он тебе противен, а ты продолжаешь быть его женой… почему? Может быть, эти тряпки, меха?.. может быть, то, что он знаменитый летчик?.. Но знаешь ли ты, какого названия заслуживает женщина, которая без любви…»

«Нет! Нет! — с отчаянием кричала я в свое оправдание. — Я чувствую свою волю сломленной, я вырываюсь от него только для того, чтобы еще больше почувствовать на себе удары жизни. Каждый мой побег отнимал столько сил, столько приносил унижений, такой ослабевшей я возвращалась в его объятия… Я устала, и мне никуда от него не уйти…»

Я плыла по течению, а дни летели. Переписывались с мамой; она жила по-прежнему на сундуке у Пряников. Но теперь я посылала ей ежемесячно деньги и мечтала о том, чтобы она приехала в Ленинград. Мария Георгиевна, не будучи с ней знакома, из-за расположения ко мне писала ей и настоятельно звала к себе.

Все время мы проводили вместе с Марией Георгиевной. Нам не хватало дня для смеха и разговоров. Иногда до рассвета мы шили, болтали, и Ника яростно стучал в стену, вызывая меня. Я прибегала, притворялась, что ложусь спать, но, едва он засыпал, вскакивала и убегала к Марии Георгиевне.

Мы ходили с ней на народные гулянья, качались на каких-то «адских» качелях, ели дешевые леденцы и пряники. Хорошо нам было!..

«Добролет», конструирование новых самолетов и их освоение уже не удовлетворяли Васильева. Он решил читать лекции, сопровождая их картинами на экране.

— Ты с ума сошел! — волновалась я. — Ведь это нелегкое дело! Здесь необходим научный подход, нужен навык. Ведь нужен материал, а где он у тебя?

— Здесь! — И Васильев показал на свой упрямый, крутой лоб.

— Но ведь оттуда его еще надо извлечь на бумагу, затем распределить материал по лекциям, затем…

— Не учи меня! — перебил он, обидевшись. — Знаю я эти ваши канцелярские штучки да всякие научные подходы. В летном деле практика — самое главное, вот о ней-то и надо рассказать. Что может сказать ученый человек, ежели он ни разу в небе не бывал?.. Не беспокойся, я не ударю в грязь лицом! Меня на руках из зала вынесут!..

Спорить с ним было бесполезно.

Лекция состоялась на Литовской стороне в большом клубе. В зрительном зале на сцену выдвинули кафедру. Здесь же был фонарь с увеличителем и экран. Картины были нарисованы на стеклянных пластинках и свидетельствовали о несовершенстве старой, дореволюционной авиации: старый аэродром, устаревшие системы аэропланов и несколько прежних летчиков.

Старушка библиотекарша очень любезно предложила Васильеву быть его помощницей во время лекции. Она хотела ознакомиться с картинами и, когда он будет о чем-либо читать, показывать соответствующее изображение.

— Сам разберусь. Спасибо! — отрезал Ника.

Лекционный зал был набит до отказа. В основном это была горячая, любопытная и нетерпеливая молодежь. Знаменитого летчика Васильева встретили бурными аплодисментами. Его вид сразу внушил всем полное доверие. Он вошел своей уверенной походкой и довольно непринужденно занял место лектора на кафедре. Аплодисменты все не умолкали. Улыбаясь, он поднял руку, и зал мгновенно смолк. Сердце мое дрогнуло и забилось в тревожном предчувствии.

— Товарищи! — начал он громко. — Товарищи!.. — Он тут же запнулся, затем полез в карман и стал нервно в нем шарить. В уголке зала послышался сдержанный смешок. — Товарищи! — уже в третий раз воскликнул Васильев радостно, так как его поиски увенчались наконец успехом, и он вытащил из кармана какую-то бумажку, которую разыскивал. Он взглянул на нее, но лицо его приняло очень разочарованное выражение; нервно, рассердившись, скомкал ее, бросил тут же на пол и безнадежно махнул рукой.

В зале точно волна прокатилась: задвигались, зашептались.

— Товарищи, — уже злой скороговоркой замолотил он, — я пришел к вам сюда, чтобы рассказать об авиации… (Пауза.) Конечно, во времена царизма это не то, что во времена коммунизма… кх! (Он неестественно закашлял.) Одним словом, палачи были, они нашу кровь пили… (Опять длительная пауза.)

В зале уже давно шушукались, а теперь приглушенно смеялись.

— Товарищи! — заорал Васильев, и взгляд его был полон отчаяния. — Они, паразиты, нас в тюрьмы сажали, они, сволочи, нас…

— Ты нам про самолеты давай! — раздался молодой, задорный голос. — Это тебе не урок политграмоты! Давай про самолеты!

— Про самолеты! Про самолеты! — загудел на разные голоса зал.

Я видела, что Ника всячески пытается скрыть свое волнение, но в глазах его была настоящая растерянность. Вдруг он сразу собрался.

— Ну так вот, товарищи! — уже весело заговорил он. — Для царского правительства жизнь человека ни во что не считалась. Летали мы на таких самолетах, которые что они, что мы гробами называли. Сейчас вы увидите эту смешную и несовершенную машину. — Ника продел в увеличительный фонарь стекло картины, и зрительный зал увидел заросшего бородой человека, который стоял вверх ногами? Это, очевидно, был знаменитый русский авиатор Жуковский.

Зал сразу загудел, наиболее возмущенные топали изо всех сил ногами. Послышались свистки.

— Чего орете, хулиганы? — завопил Васильев. — Чего разбушевались, сволочи? Ну правда, я картину не ту показал, эка важность… — Он зло таращил на публику глаза.

— Вон его! Вон! — загудел какой-то бас. — Он еще, сукин сын, обзывает! Народ оскорбляет!

— Ишь, гад, эка напился! — завизжал тонкий бабий голос. — Ему не лекцию читать, а в кабаке сидеть!..

Люди повскакивали с мест, толпились у рампы, угрожали.

Добрая библиотекарша догадалась опустить занавес, отделивший подмостки от разъяренной толпы, и, пока воинственно настроенные слушатели из первых рядов пытались взобраться на сцену, та же спасительница-библиотекарша успела втолкнуть Нику и меня, сидевшую за кулисами, в маленькую комнатку-чуланчик. Щелкнул ключ в замке. Мы были спасены.

Васильев сидел злой и мрачный, сжимая кулаки. Казалось, от злости он готов плакать, а может быть, и кусаться. Таким я его еще никогда не видела. Усугублялось все еще тем, что я была свидетелем его позора. Я же всячески сдерживала обуревавшие меня приступы хохота, успокаивала Нику и, как могла, утешала: искренно сказала ему, что иначе и быть не могло, что читать лекции не так-то просто, как ему казалось. Васильеву пришлось со мной согласиться.