Марк Твен - Автобиография

Сравните эти данные с огромными цифрами, которые поступили с той битвы в кратере! Там, при шестистах бойцах с каждой стороны, мы потеряли пятнадцать человек убитыми на месте и имеем тридцать два раненых – считая те нос и локоть. Численность врага насчитывала шесть сотен – включая женщин и детей, – и мы уничтожили их всех, не оставив в живых даже младенца, чтобы оплакивать свою убитую мать. Это, бесспорно, величайшая победа, когда-либо достигнутая христианскими солдатами Соединенных Штатов.

А как это было воспринято? Блистательная новость появилась утром в пятницу с сенсационными шапками в каждой газете, в городе с населением четыре миллиона триста тысяч. Но не было ни единого упоминания о ней в редакционных колонках ни одной из этих газет. Новость появилась снова во всех вечерних пятничных газетах, и вновь передовицы этих газет промолчали об этом грандиозном достижении. Дополнительные цифры и подробности появились на следующий день в утренних газетах, и по-прежнему без единой строчки редакционного ликования или какого-либо упоминания этого события. Эти же дополнения появились в вечерних газетах того же дня и опять без слова комментария. В колонках читательской корреспонденции, в утренних и вечерних газетах пятницы и субботы, никто не сказал ни слова о «битве». Обычно эти колонки изобилуют страстями гражданина, он не пропустит ни одного происшествия, большого или малого, не излив одобрения или порицания, радости или возмущения по поводу того или иного события колонки новостей. Но, как я уже сказал, в течение этих двух дней гражданин хранил молчание, как и сами редакторы. Насколько я смог выяснить, был только один человек среди восьмидесяти миллионов, который позволил себе громкое замечание, – это президент Соединенных Штатов. Весь день в пятницу он усердно хранил молчание, как и все остальные, но в субботу признал, что долг требует от него что-то сказать, взял ручку и исполнил свой долг. Если только я знаю президента Рузвельта – а я уверен, что знаю, – это высказывание стоило ему бо́льших страданий и стыда, чем любое другое, когда-либо выходившее из-под его пера или из его уст. Я далек от того, чтобы его обвинять. Если бы я был на его месте, мой официальный долг вынуждал бы меня сказать то же самое. Таков обычай, старая традиция, и ему пришлось им подчиниться. Вот что он написал:

«Вашингтон, 10 марта.

Генералу Вуду, Манила.

Поздравляю вас и находящихся под вашим командованием офицеров и солдат с блестящим ратным подвигом, при котором вы и они так хорошо защитили честь американского флага.

Все эти высказывания просто дань условности. Ни одно слово не исходило из его сердца. Он прекрасно понимал, что запереть шестьсот беспомощных и безоружных дикарей в норе, как крыс, и методично избивать в течение полутора суток, находясь в безопасной позиции над ними, не является блестящим ратным подвигом – и не стало бы таковым, даже если бы христианская Америка в лице своих наемных солдат забросала их вместо пуль Библиями и «Золотым правилом» [159]. Он прекрасно знал, что наши одетые в мундиры головорезы не защитили честь американского флага, а поступили так, как постоянно поступают в течение восьми лет на Филиппинах, – то есть запятнали ее.

На следующий день, в воскресенье – то есть вчера, – телеграф принес дополнительную новость – новость еще более великолепную, еще более почетную для флага. Первый заголовок прокричал нам это сообщение громоподобными буквами: «ЖЕНЩИНЫ, УБИТЫЕ ПРИ ИЗБИЕНИИ МОРО».

«Избиение» – подходящее слово. Определенно в «Большом словаре» нет более подходящего слова для этого случая.

Следующая выделенная строка гласит: «Вместе с детьми они сгрудились в кратере и все вместе погибли».

Они были всего лишь нагими дикарями, и тем не менее есть некоторый пафос, когда на глаза вам попадается слово «дети», ибо это всегда приводит на ум наш абсолютнейший символ невинности и беспомощности, и под влиянием его бессмертного красноречия цвет кожи, вероисповедание и национальность исчезают, и мы видим только, что они дети – просто дети. И если они испуганны, и плачут, и в беде, наша жалость устремляется к ним, повинуясь естественному импульсу. Мы видим картину. Видим маленькие тела. Видим искаженные ужасом лица. Мы видим слезы. Мы видим маленькие ручки, с мольбой цепляющиеся за мать, но мы видим не этих детей, о которых говорим. На их месте мы видим маленьких существ, которых знаем и любим.

Следующий заголовок сияет американской и христианской славой, как солнце в зените: «Список убитых ныне составляет 900».

Еще никогда не был я так воодушевлен и так горд за наш флаг!

Следующий заголовок объясняет, насколько безопасно наши отважные солдаты расположились: «Невозможно различить пол в ожесточенном бою на горе Дахо».

Голые дикари были настолько далеко, на дне этой западни, что наши солдаты не могли отличить женских грудей от рудиментарных сосков мужчин, – так далеко, что не могли отличить годовалого ребенка от черного гиганта шести футов ростом. Это был, бесспорно, наименее опасный бой, в каком когда-либо участвовали христианские солдаты любой национальности.

Читаем следующий заголовок: «Четырехдневное сражение».

Выходит, наши солдаты сражались четыре дня вместо полутора. Это был длительный и веселый пикник, где нечего делать, кроме как посиживать в комфорте, палить «Золотым правилом» в тех людей внизу, рисовать в воображении письма, которые они напишут восхищенным семьям, и громоздить подвиг на подвиг. Те дикари, дравшиеся за свои свободы, тоже имели четыре дня, но для них это было, должно быть, скорбное время. Каждый день они видели по двести двадцать пять человек из своего числа убитыми, и это доставляло им горе и скорбь по ночам – и, бесспорно, даже без облегчения и утешения от сознания, что тем временем они уничтожили четырех своих врагов и ранили несколько больше, в локоть и в нос.

Заключительный заголовок гласит: «Лейтенант Джонсон, отброшенный от бруствера взрывом снаряда, доблестно ведет атаку».

Лейтенант Джонсон с самого начала наполнял собой телеграммы. Он и его рана искрились в них, как огненная нить, пронизывающая черный ломкий фрагмент горящей бумаги. Это напоминает один из комедийных фарсов Джиллетта [160]нескольколетней давности: «Слишком много Джонсона». Судя по всему, Джонсон был единственным раненым бойцом с нашей стороны, чья рана чего-то стоила в качестве рекламы. Она наделала в мире гораздо больше шума, чем любое другое подобное грандиозное событие с тех пор, как Шалтай-Болтай упал со стены и получил травму. Официальные депеши не знают, чем больше восхищаться: очаровательной ли раной Джонсона или девятьюстами убийствами. Исступленные восторги, изливающиеся из штаба армии по другую сторону земного шара на Белый дом, по полтора доллара за слово, разожгли похожие восторги в президентской груди. Можно подумать, что достославный раненый был из «Мужественных всадников» [161]под командованием подполковника Рузвельта – полка, который проявил себя в битве у горы Сан-Хуан, этой соперницы Ватерлоо, когда командир полка, нынешний генерал-майор доктор Леонард Вуд, пошел в тыловой пункт управления за пилюлями и пропустил битву. У президента найдется теплый уголок в душе для каждого, кто присутствовал в том кровавом столкновении военных солнечных систем, и потому он, не теряя времени, протелеграфировал раненому герою: «Как вы себя чувствуете?» И получил телеграфный ответ: «Отлично, спасибо». Это достояние истории. Это войдет в века.