Марк Твен - Автобиография

Ральф Килер был приятным компаньоном в моем лекционном турне по окрестностям Бостона, и мы много и с удовольствием беседовали и курили в наших номерах, после того как организационный комитет доставлял нас в гостиницу и желал нам спокойной ночи… Всегда был какой-нибудь оргкомитет, и его члены носили шелковый значок принадлежности к этому учреждению. Они встречали нас на станции и отвозили в лекционный зал. На сцене они усаживались позади меня в ряд на стульях, на манер негритянских музыкантов, и поначалу их начальник представлял меня публике, но эти предисловия были так грубо льстивы, что заставляли меня стыдится, и я начинал беседу в страшно невыгодном положении. Это был глупый обычай, оснований для такого предисловия не было, представлявший меня почти всегда оказывался болваном, а его заранее подготовленная речь – беспорядочной смесью вульгарных комплиментов и бесплодных усилий быть забавным. Поэтому после первого сезона я всегда представлялся сам – используя, конечно, пародию на обветшалое и устаревшее предисловие. Это новшество не завоевало популярности у председателей оргкомитетов. Торжественно встать перед большой аудиторией своих земляков и произнести маленькую жуткую речь составляло огромную радость их жизни, и лишиться этой радости было для них просто невыносимо.

Мое официальное представление самого себя некоторое время выглядело весьма эффективной затравкой, а затем провалилось. Его следовало тщательно сформулировать и убедительно изложить, чтобы все присутствовавшие новички предположили, что я всего лишь конферансье, а не сам лектор, а также чтобы поток преувеличенных комплиментов вызвал у этих новичков тошноту. Затем, когда вступление подходило к концу и небрежно оброненная ремарка сообщала, что я сам и есть лектор и только что представлял самого себя, эффект был весьма удовлетворительным. Но, как я уже сказал, этот прием был хорош лишь в течение недолгого времени, ибо газеты разнесли о нем весть и после этого я больше не мог пускать его в ход, поскольку аудитория уже знала, что последует дальше, и сдерживала эмоции.

После этого я испробовал вступление, взятое из моего калифорнийского опыта. Оно было серьезно произнесено сутулым, неуклюжим рудокопом в деревне Красный Пес. Публика, наперекор его желанию, вынудила его взойти на подмостки и представить меня. Он постоял некоторое время в раздумье, после чего сказал:

– Я ничего не знаю об этом человеке. По крайней мере знаю две вещи: первое – он не сидел в тюрьме, а второе (после паузы и почти печально) – не знаю почему.

Это оправдывало себя некоторое время, затем газеты опубликовали и этот вариант, лишив шутку всей ее прелести, тогда я совсем перестал делать вступления.

То и дело у нас с Килером случалось какое-нибудь легкое маленькое приключение, но ни одного такого, которое не забывалось бы без особых усилий. Как-то раз мы прибыли в один город поздно и не обнаружили встречающих нас членов оргкомитета и поджидающих саней. Мы двинулись по улице в ярком свете луны, увидели текущий по ней поток людей, рассудили, что он направляется в лекторий – верная догадка! – и присоединились к нему. У лектория я попытался протиснуться внутрь, но был остановлен билетером:

– Билет, пожалуйста.

Я поклонился и прошептал:

– Все в порядке – я лектор.

Он выразительно прикрыл один глаз и сказал, достаточно громко, чтобы вся толпа услышала:

– Нет уж. Вас уже трое вошло внутрь, но следующий лектор, который войдет сюда, заплатит.

Конечно же, мы заплатили – это был наименее конфузный способ выбраться из затруднения. На следующее утро с Килером случилось приключение. Около одиннадцати часов я сидел в своем номере, читая газету, когда он ворвался в комнату, весь дрожа от возбуждения, и сказал:

– Идемте со мной… быстро!

– В чем дело? Что случилось?

– Некогда рассказывать – идемте со мной.

Мы энергично протопали по Мейн-стрит три или четыре квартала, никто из нас не произносил ни слова, оба были взволнованны. Я испытывал нечто вроде паники дурного предчувствия и одновременно тошнотворное любопытство. Затем мы нырнули в какое-то здание и прошли насквозь, в дальний его конец. Килер остановился, выставил руку и сказал:

– Смотрите.

Я посмотрел, но не увидел ничего, кроме ряда книг.

– В чем дело, Килер?

Он ответил с чем-то вроде радостного экстаза:

– Смотрите, смотрите – направо, дальше, дальше направо. Вон, видите? «Гловерсон и его безмолвные партнеры»!

И в самом деле, книга там стояла.

– Это библиотека! Понимаете? Публичная библиотека. И она тут есть!

Его глаза, лицо, поза, жесты – все его существо выражало восторг, гордость и счастье. У меня даже мысли не было рассмеяться, подобная высочайшая радость побуждает человека к иному: видя столь абсолютное счастье, я был тронут почти до слез.

Он знал об этой книге все, потому что перед этим расспрашивал библиотекаря. Книжка простояла в библиотеке два года, и записи свидетельствовали, что ее брали только три раза.

– И читали! – воскликнул Килер. – Смотрите: все листы разрезаны!

Более того, он узнал, что книга была куплена, а не подарена, – об этом свидетельствовала запись. Я думаю, «Гловерсон» был опубликован в Сан-Франциско. Другие экземпляры тоже, без сомнения, были проданы, но продажа этого экземпляра была единственной, в которой Килер был уверен. Кажется невероятным, что продажа одного экземпляра какой-то книги могла дать автору столь безмерное удовлетворение и умиротворенность, но я там был и это видел.

Потом Килер уехал в Огайо и отыскал там на ферме одного из братьев Оссаватоми Брауна [186]и записал его повествование о приключениях при побеге из Виргинии после трагедии 1859 года – бесспорно, самый замечательный образчик репортажа, когда-либо сделанный человеком, не владеющим стенографией. Репортаж был опубликован в «Атлантик мансли», и я трижды пытался его прочесть, но всякий раз устрашался, не дойдя до конца. Повествование было столь ярким и реалистичным, я как будто сам переживал эти приключения и делил их невыносимые беды и опасности, и мука от всего этого была столь острой, что я так и не смог дочитать историю до конца.

Вскоре «Трибюн» откомандировала Килера на Кубу, написать репортаж о фактах какого-то грубого бесчинства или надругательства, которое испанские власти творили над нами по своей давнишней привычке и обыкновению. Он отплыл на пароходе из Нью-Йорка, и в последний раз его видели живым в ночь перед тем, как судно достигло Гаваны. Говорили, что он не делал секрета из своей миссии, а, напротив, широко о ней распространялся в своей откровенной и наивной манере. На борту были какие-то испанские военные. Возможно, его и не сбросили в море, однако бытовало общее мнение, что именно так и случилось.