Марк Твен - Автобиография

Эпизод с «крепкими выражениями» в ванной комнате. – Упоминание Сюзи «Принца и нищего». – Мать и дети помогают редактировать книги. – Отсылка к предкам

Замечание Сюзи насчет моих «крепких выражений» не дает мне покоя, и я должен вновь к нему вернуться. На протяжении первых десяти лет моей жизни я, находясь дома, постоянно и осмотрительно следил за своим языком и выходил на улицу, на безопасное расстояние, когда обстоятельства оказывались сильнее меня и я был вынужден искать облегчения. Я высоко ценил уважение и одобрение моей жены, превыше уважения и одобрения всего остального человечества. Мне было страшно подумать о том дне, когда придется обнаружить, что я был всего лишь лицемером, отягощенным запретным языком. Я был так осторожен на протяжении десяти лет, что у меня не было сомнений: мои старания успешны. Таким образом, я был так же счастлив в своем грехе, как если бы был невинен.

Но наконец один эпизод меня выдал. Однажды утром я пошел в ванную комнату, чтобы заняться своим туалетом, и беспечно оставил дверь на два-три дюйма приоткрытой. Это был первый раз за все время, когда я специально не позаботился плотно ее закрыть. Я понимал необходимость тщательно следить за этим, ведь бритье всегда было для меня суровым испытанием и мне редко удавалось довести его до конца без словесной поддержки. Так вот на сей раз я оказался незащищен, но не подозревал об этом. У меня не произошло в этот раз каких-то чрезвычайных затруднений с бритвой, так что я смог продержаться на простых бормотаниях и ворчаниях, но ничего шумного или экспрессивного в них не было – ни чертыханий, ни проклятий. Затем я надел рубашку. Мои рубашки – это мое собственное изобретение. Они расстегиваются на спине и там же застегиваются – когда есть пуговицы. В тот раз пуговица отсутствовала. Моя горячность мгновенно подскочила на несколько градусов, и соответственно возросли мои комментарии – как в громкости, так и в силе выражений. Но я не беспокоился, ибо дверь ванной была солидной и я предполагал, что она крепко закрыта. Я распахнул окно и вышвырнул в него рубашку. Она упала неподалеку от обсаженной кустарником аллеи, где люди по дороге в церковь могли бы восхищаться ее видом, если бы захотели: между рубашкой и прохожими было всего пятьдесят футов лужайки. Все еще погромыхивая и меча отдаленные молнии, я надел другую рубашку. И вновь пуговица отсутствовала. Я прибавил выражений соответственно ситуации и выбросил в окно и эту рубашку. Я был слишком взбешен, чтобы осматривать третью рубашку, а просто яростно ее напялил. И вновь пуговицы не было, и эта рубашка тоже последовала за своими предшественницами в окно. Затем я выпрямился, собрался с силами и, дав себе волю, устроил что-то вроде кавалерийской атаки. Посреди этого штурма взгляд мой упал на зияющую дверь, и меня парализовал ужас.

Мне потребовалось изрядное время, чтобы завершить свой туалет. Я без надобности медлил, стараясь придумать, как лучше всего повести себя в данных обстоятельствах. Я пытался уповать на то, что миссис Клеменс спала, но знал, что это не так. Я не мог сбежать через окно. Оно было узким и годилось только для рубашек. Наконец я решил дерзко профланировать через спальню с видом человека, который ничего такого не сделал. Половина пути прошла успешно. Я не глядел в сторону жены, потому что это было бы небезопасно. Очень трудно выглядеть, будто ты ни при чем, когда факты говорят обратное, и по мере продвижения моя уверенность в себе медленно, но верно улетучивалась. Я держал курс на левую дверь, потому что она находилась дальше от моей жены. С того дня как дом был построен, ее ни разу не открывали, но теперь она представлялась мне благословенным прибежищем. Кровать была та же самая, где я лежу сейчас и где с такой безмятежностью, утро за утром, диктую эти истории. Это был тот же самый украшенный искусной резьбой черный венецианский остов – самый удобный остов кровати из всех когда-либо существовавших на свете, где легко разместилась бы целая семья и где резные ангелы так хорошо поддерживают витые стойки, переднюю спинку и заднюю, что навевают спящим покой и сладкие сны. В середине комнаты мне пришлось остановиться. У меня недостало силы продвинуться дальше. Я был уверен, что нахожусь под прицелом осуждающих глаз, что даже резные ангелы сверлят меня недобрым взором. Вы знаете, как это бывает – когда вы убеждены, что кто-то за вашей спиной неотрывно на вас смотрит. Вы вынуждены обернуться – вы ничего не можете с этим поделать. Я обернулся. Кровать размещалась, так же как и теперь, изножьем туда, где положено быть изголовью. Если бы она стояла так, как ей следовало, высокая передняя спинка заслоняла бы меня. Но задняя спинка не давала достаточной защиты, так как из-за нее меня было видно. Я был весь на виду. Я был совершенно беззащитен. Я обернулся, потому что у меня не хватило выдержки противостоять побуждению, и картина того, что я увидел, до сих пор стоит передо мной, после стольких лет.

На белых подушках темнела ее голова, я увидел это молодое и прекрасное лицо, и я увидел в этих всегда добрых, милосердных глазах что-то такое, чего не видел никогда прежде. Они метали молнии негодования. Я почувствовал, как теряю почву под ногами; я почувствовал, как под этим пристальным и осуждающим взглядом уменьшаюсь до ничтожных размеров. Я стоял безмолвный под этим опустошительным огнем, наверное, с минуту – мне эта минута показалась очень и очень долгой. Затем губы моей жены разомкнулись, и с них излилось последнее из моих высказываний в ванной комнате. Слова были абсолютно точны, но тон – мягкий, неумелый, дилетантский, несведущий, неопытный, комически неуместный, нелепо слабый и не пригодный для великого языка. В жизни своей не слышал я ничего столь фальшивого, столь дисгармоничного, столь несообразного, столь абсурдного, как эти ругательства, положенные на эту немощную музыку. Я старался удержаться от смеха, поскольку был виноват и остро нуждался в милости и снисхождении. Я старался не взорваться от хохота, и мне это удавалось – пока она с мрачной серьезностью не произнесла:

– Ну вот, теперь ты знаешь, как это звучит.

И тут я не выдержал – разлетелся на части, и мои осколки с шумом полетели по воздуху. Я сказал:

– О, Ливи, если это звучит вот так, я никогда больше этого не сделаю!

Тогда она и сама не смогла удержаться от смеха. Оба мы сотрясались от хохота и продолжали смеяться до полного физического изнеможения и духовного примирения.

Как-то дети сидели за завтраком – Кларе было шесть лет, а Сюзи восемь, – и мать сделала осторожное замечание о брани; осторожное, потому что не хотела, чтобы дети что-то заподозрили, – осторожное замечание, порицающее бранные слова. Обе девочки воскликнули в один голос: