Марк Твен - Автобиография

Затем приехал старый семейный врач и приступил к делу с научно-практических позиций – то есть организовал экспедицию в поисках ушибов, шишек и синяков и объявил, что таковых нет. Он сказал, что если я отправлюсь в постель и забуду свое приключение, то наутро буду в полном порядке – что было неправдой. Наутро я не был в порядке. Я не собирался быть в порядке и был далек от этого. Но я сказал, что нуждаюсь только в покое и что врач мне больше не нужен.

От этого приключения я получил три дня отсрочки, и это сильно помогло. Это продвинуло мое сватовство на несколько шагов. Последующий визит довершил дело, и мы обручились условно – условие состояло в том, что согласие дадут родители.

В приватной беседе мистер Лэнгдон обратил мое внимание на то, что я уже и сам заметил, а именно: что я почти совершенно неизвестный человек, что никто вокруг меня не знает, кроме Чарли, а он слишком молод, чтобы на него можно было полагаться в суждениях о людях; что я с другого конца континента и что только люди оттуда смогут дать представление о моем характере, в случае если он у меня имеется, – словом, он попросил справочный материал. Я предоставил адреса, и он сказал, что мы должны на время отложить наши старания и я могу уехать и ждать, пока он напишет тем людям и получит ответы.

В надлежащий срок ответы пришли. За мной послали, и у нас состоялась еще одно приватное собеседование. Я отослал его за справками к шести известным людям, среди которых было двое духовных лиц (эти были жителями Сан-Франциско), и вдобавок он сам написал кассиру банка, который в ранние годы был директором воскресной школы в Эльмире и хорошо известен мистеру Лэнгдону. Результаты оказались необнадеживающими. Все эти люди были откровенны до неприличия. Они не только отзывались обо мне неодобрительно, но были совершенно излишне и преувеличенно усердны в этом. Один священник (Стеббинс) и тот бывший директор воскресной школы (жаль, не могу вспомнить его имени) прибавили к своим обличающим показаниям убежденность, что меня похоронят в общей могиле с пьяницами. Это было одно из обычных долгосрочных пророчеств. Поскольку контрольный срок не устанавливался, то нельзя сказать, как долго этого надо ждать. Я жду до сих пор, и исполнение прогноза представляется таким же отдаленным, как и прежде.

Когда чтение писем было закончено, последовала долгая пауза, заполненная главным образом торжественной печалью. Я не мог придумать, что сказать. Мистер Лэнгдон явно был в таком же состоянии. Наконец он поднял свою красивую голову, впился в меня ясным и искренним взором и сказал:

– Что это за люди? Неужели у вас нет ни одного друга во всем мире?

Я ответил:

– Видимо, нет.

Тогда он сказал:

– Я сам буду вашим другом. Берите девушку. Я знаю вас лучше, чем они.

Вот так, драматически эффектно и счастливо, моя судьба была решена. Впоследствии, услышав, как я нежно, горячо и восхищенно говорю о Джо Гудмане, он спросил меня, где Гудман живет.

Я ответил, что на Тихоокеанском побережье.

Он сказал:

– Так, судя по всему, он ваш друг. Это так?

– Да, в самом деле, лучший в моей жизни.

– Так о чем же вы тогда думали? Почему не посоветовали мне обратиться к нему?

– Потому что он бы так же откровенно соврал, только в мою пользу. Другие приписали мне все грехи, Гудман приписал бы мне все добродетели. Вам же было нужно непредвзятое мнение. Я знал, что от Гудмана вы его не получите. Я действительно верил, что вы его получите от тех, других, и, возможно, вы его получили, но оно определенно оказалось менее комплиментарным, чем я ожидал.

Наша помолвка была назначена на 4 февраля 1869 года. Кольцо невесты было простым и из крупчатого золота. На внутренней его стороне была выгравирована дата помолвки. Годом позже я снял кольцо с ее пальца и подготовил к тому, чтобы оно послужило в качестве обручального, прибавив к имевшейся дате дату нашей свадьбы – 2 февраля 1870 года. С тех пор оно больше никогда не снималось, ни на минуту.

В Италии, год и восемь месяцев назад, когда смерть вернула угасшую молодость на ее милое лицо и она лежала, чистая и прекрасная, и выглядела так, как выглядела, будучи юной невестой, кольцо хотели снять у нее с пальца, чтобы сохранить для детей, но я не допустил такого святотатства. Оно похоронено вместе с ней.

В начале нашей помолвки стали приходить гранки моей первой книги «Простаки за границей», и она читала их вместе со мной. Она также их редактировала. Она была преданным, рассудительным и скрупулезным редактором с того дня и впредь, не считая трех-четырех месяцев перед смертью, – больше чем треть века.

Продолжение «Биографии» Сюзи. – Смерть мистера Лэнгдона. – Рождение Лэнгдона Клеменса. – Пародийная карта Парижа

«Папа написал маме великое множество красивых любовных писем, когда был с ней помолвлен, но мама говорит, что я еще слишком молода, чтобы их видеть. Я спросила папу, что мне делать, потому что не знаю, как написать его «биографию» без его любовных писем, папа сказал, что я могу написать мамино мнение о них, и этого будет вполне достаточно. Поэтому я сделаю, как сказал папа, а мама говорит, что, по ее мнению, это прекраснейшие любовные письма из когда-либо написанных; она говорит, что любовные письма Готорна [142]к миссис Готорн гораздо слабее по сравнению с ними. Мама и папа собирались поселиться в Буффало, в пансионе, и дедушка сказал, что найдет им хорошие меблированные комнаты. Но потом он сообщил маме, что купил для них красивый дом и велел его красиво обставить, он также нанял молодого кучера Патрика Макэлиера и купил для них лошадь, и все это должно было ожидать их в полной готовности, когда они приедут в Буффало. Но он хотел сохранить это в секрете от «Малыша», как дедушка называл папу. Что это был за восхитительный сюрприз! Дедушка отправился в Буффало вместе с мамой и папой. И когда они подъехали к дому, папа сказал, что, по его мнению, хозяин такого пансиона должен запросить огромную цену с тех, кто хочет там жить. А когда секрет раскрылся, папа был в восторге сверх всякой меры. Мама рассказывала мне эту историю много раз, и я спрашивала, что сказал папа, когда дедушка поведал ему, что этот восхитительный пансион является их домом. Мама отвечала, что он был изрядно смущен и так восхищен, что просто не знал, что сказать. Примерно через полгода после того, как мама и папа поженились, дедушка умер; это был ужасный удар для мамы, и папа сказал тете Сью, что, по его мнению, Ливи никогда больше не улыбнется, – так была она убита горем. Ничто не могло бы повергнуть маму в большее горе, чем смерть дедушки, разве что с ним могла бы сравниться смерть папы. Мама помогала ухаживать за дедушкой во время его болезни и не оставляла надежды до последнего, когда действительно наступил конец».