Валерий Шубинский - Зодчий. Жизнь Николая Гумилева

26 февраля, оказавшись очередной раз в Петрограде, Гумилев позвонил Ахматовой и с удивившим ее спокойствием сказал: «Здесь цепи, пройти нельзя, а потому я сейчас поеду в Окуловку». В столице начиналась революция.

В конце февраля 1917 года в Петрограде начались беспорядки, ставшие для империи роковыми.

День 8 марта по новому стилю соответствовал 23 февраля по старому. В этот день ткачихи, вышедшие на обычную демонстрацию по поводу Дня работницы, парализовали жизнь в столице. Как в дни аристофановской Лисистраты, революцию начали уставшие от войны женщины.

К 26 февраля, когда Гумилев не сумел встретиться с Ахматовой и уехал в Окуловку, бастовали чуть не все предприятия и высшие учебные заведения города. Толпы демонстрантов ежедневно заполняли главные улицы. Как раз в этот день градоначальник Балк перебросил все войска и полицию в центр города и раздал им патроны. На Невском проспекте — от Знаменской площади до Садовой — демонстрантов робко попытались расстреливать. Но войска уже плохо подчинялись командованию. Во второй половине дня 4-я рота гвардейского Павловского полка открыла огонь по конному разъезду полиции. И это было только началом…

Гумилев вовремя покинул город. Ахматова, напротив, целую неделю (до 3 марта, когда все закончилось) ходила по улицам, впитывая впечатления, жадно наблюдая «минуты роковые». Она видела уличные бои, видела, как великий князь Кирилл Владимирович, примерявший роль Филиппа Эгалите, водил свой полк присягать Временному правительству. При этом иллюзий у нее не было. «Будет то же самое, что во Франции во время Великой революции, а может быть, и хуже», — говорила она Срезневским.

Между тем большая часть русского общества весной 1917 года находилась в полной эйфории после «бескровно» (всего триста жертв — это бескровно!) победившей революции. Газетчики, а за ними и поэты (и поэты не из последних), в 1905 году обличавшие деспотизм, а в 1914-м — тевтонов, дружно запели гимны свободе.

Манифестация в Петрограде на Невском проспекте. Фотография К. К. Буллы, 1917 год

Но призрак гильотины витал над радостной толпой, и многие, чувствуя его, как Ахматова, пытались его «заговорить». Бодрое стихотворение Кузмина во славу победителей заканчивается, к примеру, так:

Гумилева эта эйфория, кажется, миновала совсем. Его немногочисленные «гражданские» стихи 1917 года тревожны и трезвы. Видимо, Ахматова, многократно подчеркивавшая, что Гумилев «ничего не понимал» в политике, была права лишь отчасти. Вероятно, в сознании Гумилева (как в сознании многих поэтов) причудливо сочетались крайняя политическая наивность — и точное ощущение глубинной сути происходящего. Во всяком случае, дело не в «монархизме» поэта — до лета 1918-го он никаких монархических взглядов и симпатий не высказывал.

Впрочем, в революционной России прожил он в этот год совсем недолго.

8 марта старого стиля Гумилев снова в Петрограде (уже управляемом Временным правительством князя Г. Е. Львова и Советом рабочих и солдатских депутатов во главе с социал-демократом Чхеидзе). В тот же день поэт опять заболел и был помещен в лазарет, где начал писать «Подделывателей», изящную и вполне «постмодернистскую» повесть про некую секту, в заволжских лесах составляющую все знаменитые европейские литературные фальсификации — от стихов Чаттертона до «Краледворской рукописи». Можно увидеть здесь пародию на сюжеты Кузмина и Андрея Белого — и перекличку с тогда же (и вполне всерьез) написанным «Мужиком». Во всяком случае, это был способ сохранить дистанцию по отношению к происходящему — а значит, и трезвую голову.

Выписавшись оттуда через неделю, Гумилев посещает одно из собраний ненадолго возрожденного Цеха, наносит визит Сологубу, знакомится с молодым режиссером Сергеем Радловым и его женой — начинающей поэтессой… В общем, ведет литературно-светскую жизнь, не торопясь вернуться в Окуловку. Живет он не у себя в Царском, а в Петербурге — сперва у Лозинского, а потом — в меблированных комнатах «Ира» (Николаевская улица, дом 2). С Ахматовой, живущей у Срезневских, он встречается лишь эпизодически.

Гумилев не случайно задержался в столице. Как раз в это время решалась его судьба. Каким-то образом ему удается попасть в Русский корпус, направляющийся в Салоники, в Грецию. Е. Е. Степанов указывает, что в этом ему оказал содействие М. Струве, «служивший при штабе». Согласно же Лукницкой, Струве помог Гумилеву в другом: Гумилев получил место военного корреспондента газеты «Русская воля», с довольно большим (800 франков в месяц) окладом [131] Как прапорщику экспедиционного корпуса, Гумилеву, согласно приказу от 7 мая, полагалось жалованье в сумме 852 рубля, т. е. примерно 2200 франков, в год. Кроме того, он получил около 1200 рублей единовременно на обмундирование, на покупку пистолета, теплых вещей и т. д. . Но «Русская воля» была органом с довольно сомнительной репутацией, созданным по инициативе А. Л. Протопопова, последнего царского министра внутренних дел (который считался реакционером и авантюристом), и финансировавшимся одиозными банковскими кругами. Литературный отдел «Русской воли» возглавлял Леонид Андреев, предлагавший сотрудничество в газете всем известным писателям, вне зависимости от политических и эстетических взглядов, и обещавший большие гонорары и полную свободу высказывания. Однако «гранды» (в том числе Блок) сотрудничать в «протопоповской» газете отказались. Едва ли аналогичное предложение Гумилеву могло быть сделано через племянника Струве — одного из вождей либерального истеблишмента. В любом случае на практике сотрудничество не состоялось: и из-за революции газета вскоре закрылась, да и до фронта Гумилев не доехал.

Вопрос об отправке русских войск на другие фронты обсуждался с самого начала войны; считалось, что у России — избыток «человеческого ресурса» при недостатке вооружения. Но долгое время дело не двигалось с места, потому что российская сторона была не против послать свои дивизии куда-нибудь в стратегически интересные для себя места (скажем, в Болгарию или к Дарданеллам), где западные союзники меньше всего хотели бы их видеть. Но к концу 1915 года переговоры активизировались: в Россию прибыла делегация во главе с Полем Думером, впоследствии ставшим президентом (и павшим от руки русского эмигранта). За «живую силу» предлагали винтовки и боеприпасы. Русские генералы были, по крайней мере на словах, шокированы этим «торгом бездушных предметов на живых людей», но, чтобы не портить отношения с союзниками, Николай II решил снарядить и отправить во Францию одну Особую бригаду. Укомплектована она была в основном из запасных солдат, не бывших в бою; при отборе главное внимание обращалось на вероисповедание (исключительно православное), здоровье и внешность (один полк был укомплектован исключительно статными шатенами, другой — статными блондинами). Другими словами, бригада предназначалась скорее для представительских, а не военных целей. Когда в апреле она (через Китай, Индийский океан, Порт-Саид и Марсель) после трехмесячного пути добралась до Франции, долгое время ее служба сводилась почти исключительно к участию в многочисленных парадах. Однако в конце июня русских солдат наконец отправили в окопы. Позднее 1-я Особая бригада участвовала в битве при Сомме и до поры до времени сражалась если не лучше, то и не хуже других частей французской армии. Но закончилась ее служба бесславно: об этом мы расскажем чуть ниже.