Валерий Шубинский - Зодчий. Жизнь Николая Гумилева

Несомненно, в Одессе много безукоризненно-порядочных, даже в северном смысле слова, людей. Но не они задают общий тон. На разлагающемся трупе Востока завелись маленькие юркие червячки, за которыми будущее. Их имена — Порт-Саид, Смирна, Одесса.

Это взгляд человека «феодальных» представлений на буржуазный город; и это взгляд человека, так сказать, «нордического» на понтийский еврейско-греческий город, который кажется ему «восточным». Между тем именно здесь, в этом чуждом для него городе, с его жутким для петербургского уха говором, взрослели подлинные ученики Гумилева-акмеиста, всерьез воспринявшие и его высокий формализм, и его героический пафос. Спустя несколько лет Нарбут, вместе с Бабелем, возглавит «юго-западную» (или «южнорусскую») школу. Но пока, в 1913 году, все эти юноши ходят в гимназии и коммерческие училища неутомимого нерусского города, читают долетающий сюда «Гиперборей» и только пробуют писать первые стихи и рассказы. Еще учится в Талмуд-торе (еврейской религиозной школе второй степени) [86] Причем директором Одесской Талмуд-торы был Ш. Абрамович — он же Менделе Мойфер-Сфорим, первый по времени классик новой еврейской литературы. человек, который «при толпе народа» застрелит императорского посла; давно уже покинул Одессу выросший здесь Корней Чуковский (Николай Корнейчуков), как и два его друга — Борис Житков и Владимир Жаботинский (с обоими Гумилев, без сомнения, нашел бы общий язык). Тем не менее литературная жизнь бьет ключом. Около 9–10 апреля (по датировке Давидсона) поправившийся в дороге («даже горло прошло») Гумилев пишет Ахматовой: «…Здесь я видел афишу, что Вера Инбер прочтет в пятницу лекцию о «новом женском одеянии, или что-то в этом роде; тут и Бакст и Дункан и вся тяжелая артиллерия».

Гумилев иронически упоминает об одесской подражательнице акмеистов (кузине еще никому не известного Льва Троцкого и будущей известной советской поэтессе). Литературные темы вообще занимают немало места в этом и следующем письме. Это письма не столько мужа к жене или любящего к любимой, сколько поэта к поэту. Их адресат — не та Анна Андреевна Горенко-Гумилева, к которой писал он тремя годами раньше. Рождение поэта Анны Ахматовой произошло как раз в ту зиму 1910–1911 годов, которую Гумилев провел в Эфиопии. Оказавшись на Черном море, Гумилев вспоминает стихи Ахматовой о ее черноморском детстве. И именно через поэзию он пытается объяснить ей то, что она «не любит и не хочет понять»:

…Мне не только радостно, но и прямо необходимо по мере того, как ты углубляешься для меня как женщина, углублять и выдвигать в себе мужчину; я никогда бы не смог догадаться, что от счастья и славы безнадежно дряхлеют сердца, но ведь и ты никогда бы не смогла заняться исследованием страны Галла и понять, увидев луну, что она алмазный щит богини воинов Паллады [87] Цитируются стихотворения Ахматовой «Вижу выцветший флаг над таможней…» и Гумилева «Возвращение Одиссея». .

10 апреля Гумилев и Сверчков на пароходе «Тамбов» отправляются в Стамбул. Турецкая столица встречает гостей «необычной тишиной и запустением». Умирающая Османская империя терпит неудачи в Первой Балканской войне против Греции, Болгарии и Сербии. «Только что пришло известие о падении Скутари». На чьей стороне Россия, объяснять не нужно. Тем примечательнее явное сочувствие Гумилева вековому врагу, затравленному «великими державами». С такой приязнью из русских к туркам относился разве что Константин Леонтьев, очарованный «цветущей сложностью» левантийского быта.

В Стамбуле Гумилев посещает Айя-Софию. «Я еду в Африку и прочел «Отче наш» в священнейшем из храмов. Несколько лет тому назад, тоже на пути в Абиссинию, я бросил луидор в расщелину храма Афины Паллады в Акрополе и верил, что богиня незримо будет мне сопутствовать. Теперь я стал старше». О посещении храма Афины Паллады, «богини воинов», Гумилев писал в 1909-м Вере Шварсалон.

В Константинополе Гумилев познакомился с молодым турецким консулом Мозар-беем, направляющимся в Харрар, и путь они продолжили вместе.

Мы подолгу с ним беседовали о турецкой литературе, об абиссинских обычаях, но чаще всего о внешней политике. Он был очень неопытный дипломат и большой мечтатель. Мы с ним уговорились предложить турецкому правительству послать инструкторов на Сомалийский полуостров, чтобы устроить иррегулярное войско из тамошних мусульман. Оно могло бы служить для усмирения вечно бунтующих арабов Йемена, тем более что турки почти не переносят аравийской жары.

Равнодушие к политике уже в эти годы, как видим, сочеталось у Гумилева с приступами энергичной активности и прожектерства в этой малопонятной для него области. В свою очередь консул обещал Гумилеву содействие в сборе абиссинских песен.

Порт-Саид был закрыт из-за карантина; дальше путь пролегал через Суэцкий канал.

Сравните гораздо более выразительное описание из «Африканского дневника»:

На африканском берегу, где разбросаны домики европейцев, — заросли искривленных мимоз с подозрительно темной, словно после пожара, зеленью, низкорослые толстые банановые пальмы; на азиатском берегу — волны песка, пепельно-рыжего, раскаленного. Медленно проходит цепь верблюдов, позванивая колокольчиками. Изредка показывается какой-нибудь зверь, собака, может быть, гиена или шакал, смотрит с сомненьем и убегает. Большие белые птицы кружат над водой или садятся отдыхать на камни. Кое-где полуголые арабы, дервиши или так бедняки, которым не нашлось места в городах, сидят у самой воды и смотрят в нее, не отрываясь, будто колдуя. Впереди и позади нас движутся другие пароходы. Ночью, когда загораются прожекторы, это имеет вид похоронной процессии.

Потом — Красное море.

Самое жаркое из всех морей, оно представляет картину грозную и прекрасную. Вода как зеркало отражает почти отвесные лучи солнца, точно сверху и снизу расплавленное серебро. Рябит в глазах, и кружится голова. Здесь часты миражи, и я видел у берега несколько обманутых ими и разбившихся кораблей.

Начинается восточная сказка, яркая и жуткая.

Помимо прочего, Красное море — центр арабской работорговли; Гумилев упоминает об этом в стихах «Шатра». Но не в «Дневнике». Здесь главное внимание уделено охоте на акулу, описанной с изысканным натурализмом. «Полилась вода, смешанная с кровью, розовая селезенка аршина в два величиною, губчатая печень и кишки вывалились и закачались в воде, как странной формы медузы».