Н. Щербинин - Подвиг пермских чекистов

Добош, пытаясь отвлечь хозяйку от тягостных воспоминаний, стал рассказывать о своих скитаниях по России. Сослуживцы, знавшие его как человека немногословного, даже замкнутого, сейчас бы просто подивились: так заразительно подшучивал чекист над собой, так весело рассказывал о своих мытарствах, что хозяйка даже улыбнулась. Особенно смешным показалось ей, как Иосиф Альбертович бежал из белогвардейского концлагеря и под видом румынского подданного устроился кашеварить в частную мастерскую; как его разъяренный хозяин пытался кулаками доказать правильность русской поговорки «Недосол — на столе, пересол — на спине».

Засиделись за полночь. Но и после, в своей комнате, Добош долго не мог уснуть. Он достал из чемодана томик стихов Шандора Петефи. Эту книжицу Добош пронес через все фронты и концлагеря. Любовь к Петефи жила в нем давно.

Со стихами своего национального поэта на устах поднялись венгры в 1848 году против австрийского тиранства и местных пособников. С простыми людьми пошли многие офицеры-дворяне. Среди них были два старших брата отца. За это дед Иосифа Альбертовича, управляющий майората, был лишен должности и дворянства. Старших его сыновей заковали в кандалы. Младший вырос, стал сельским учителем и учительствовал тридцать лет.

Добош мечтал стать офицером, как братья отца, не пожалевшие жизни ради свободы Венгрии. Он рвался к знаниям, но успел закончить только шесть классов начального училища да четыре класса гимназии в городе Надьварод. Потом умер отец. Иосиф был вынужден вернуться в родной Шергеш. И все же мать настояла, чтобы он продолжил учение. Добош поступил в Высшее коммерческое училище. Закончить помешала первая мировая война.

Иосиф Альбертович открыл томик Петефи, начал читать «Мадуяр вадуок». Будь стихи переведены на русский, они звучали бы так:

Эти стихи шептал когда-то двадцатилетний солдат Иосиф Добош в сыром окопе, в октябре четырнадцатого года, на Южном фронте, в Сербии. Потом полк перебросили на австрийско-русский фронт. Кровь, кровь, кровь... Она учила думать, она не хуже прокламаций помогала красным агитаторам, говорившим о бессмысленности войны. Летом, в Карпатах, Добош попал в плен. Сидел в лагерях, строил железную дорогу. Потом стал служить матросом в Западно-Сибирском пароходстве.

Везде — и на фронте, и в лагерях, и на строительстве — Иосиф Альбертович встречался с большевистскими агитаторами. Эти люди разных национальностей несли одну правду — ленинскую. И Добош поверил в нее.

Едва грянула Октябрьская революция, он поспешил в Барнаул, где начали формироваться красные интернациональные отряды. К апрелю восемнадцатого здесь существовал комитет партии. Добош тогда еще плохо писал по-русски, и заявление в партию подал на двух языках. Приняли. Поручили вести большевистскую агитацию среди военнопленных в Тобольске. Он горячо взялся за дело, но началось восстание белочехов. Кто-то выдал Добоша.

В августе из Тобольского концлагеря его отправили в Омск. По дороге бежал. Его разыскивали. Тогда-то и «принял» румынское подданство, сменил имя, постигал премудрости поварского ремесла, о чем шутливо рассказывал хозяйке.

На деле было не до шуток. Наладив связь с подпольем, Добош вел разведывательную работу, а в ноябре девятнадцатого был назначен начальником отряда красных интернационалистов, вступил в открытый бой, дрался в Омске и пригородах...

Сон не шел к Иосифу Альбертовичу. Вспомнился ему белогвардейский поручик, которого Добош застрелил в поселке Коломзино. Перед этим поручик зарубил женщину и двоих детей. Не тот ли, что убил детей хозяйки?

Вспомнил Иосиф Альбертович и трудный день 21 ноября, когда товарищ Полудин из Сибревкома вызвал его:

— Все красноармейские части — на фронте. А на окраине в старых казармах закрепился казачий отряд. Весь наш резерв — ваш отряд. Выступать надо немедленно...

И Добош повел группу сербов, чехов, венгров на штурм казарм. Многих бойцов недосчитались тогда коммунары...

И снова звучали в душе Добоша стихи:

Ценя в работе сотрудников систему и порядок, Добош не смог скрыть досады, видя небрежность, с которой оформлял сданные в архив дела куратор Мотовилихи Ковда. В материалах двадцать третьего — двадцать пятого годов упоминались фамилии Расповцева и его правой руки — Литвакова, и не раз! Рабочие, строившие кузнечно-прессовый, жаловались на безобразия, чинимые подрядчиками, приписки, хищения.

Особо заинтересовало Добоша сданное в архив без тщательной проверки заявление заведующего бюро Главного управления стройпрома Алексея Ивановича Панова. Он писал о попытке Расповцева в завуалированной форме предложить ему взятку. Сумма баснословная — восемьдесят тысяч рублей.

И тут Ковда не провел никакой работы, даже от очной ставки отказался, ограничился объяснением Расповцева...

Надо было искать Панова. В Москву, в ОГПУ, полетел срочный запрос.

Панов жил на Большой Полянке. Басовитый, с крупными чертами лица, с пожелтевшими пальцами заядлого курильщика, он встретил Добоша несколько отчужденно:

— Поздновато вспомнили то заявление. Было это давно, подробностей не упомню. Да и с чего начать?

— С момента вашего поступления в стройпром.

— Поступил я туда по рекомендации ЦК профсоюза совработников в двадцать втором. Принят был, мягко говоря, недружелюбно: начальство уже имело кого-то на примете. Да и рекомендация моя пришлась не по вкусу. В то время большинство строительных работ вели частные подрядчики; наиболее крупные заводы считалась как бы вотчинами отдельных лиц. Так, Тула была в рунах Шумилина и Эпштейна, Ижевск — у Левина, Симбирск — у Расповцева.

Стал я заведующим стройбюро. И на первые же торги пригласил государственные строительные конторы. Руководство меня не поддержало. «Вотчинники» откровенно усмехались. И все же часть работ на торгах сумели взять Мосстрой и Госстрой.

Тогда-то, весной двадцать третьего, я впервые увидел Расповцева. В Симбирске ему показалось тесновато, и он в Москве, на торгах но Мотовилихинскому пушечному заводу, сумел обойти Госстрой, снизив цену. Меня поразила незначительная разница в ценах. Понимаете, очень незначительная!

«И меня она тоже удивила, но четырьмя годами поздней», — подумал Добош, но промолчал, чтобы не сбить собеседника с мысли.