Эльза Скиапарелли - Моя шокирующая жизнь

Скиап все время считала, что старая техника с использованием электричества, по-видимому, как и в случае Гого, давала лучшие результаты.

Пройдя все это, она достигла чего-то вроде спокойствия души.

Соединенные Штаты, которым в первое время приходилось выбирать, вступать в войну или нет, оказались перед другой проблемой, совсем незнакомой другим странам. Их политическая, экономическая и социальная структура встречала одобрение всех граждан страны, даже недавних эмигрантов. Это вызвало новую волну патриотизма, нетерпимую позицию новичков; одновременно существовало опасение обмануться. Но хотя в американском законодательстве существовала презумпция невиновности, таково было общее умонастроение в Соединенных Штатах в 1941 году. Затем внезапно появилось чувство недоверия и страха, до тех пор абсолютно незнакомое этой одной из самых гостеприимных наций. И вот при таком стечении обстоятельств США, которые сделали все, что в их власти, чтобы помочь оккупированным странам, и продолжали оставаться вне конфликта, проснулись однажды утром под взрывами Пёрл-Харбора [144]. Их немедленная единодушная реакция на этот призыв к оружию, без сомнения, казалась чудом. Берри, мой зять, немедленно поступил добровольцем на военную службу и был отправлен в Северную Африку. Его прежняя работа в навигационной компании предполагала, что он получит пост по своим способностям. Он организовывал транспорты, и в дальнейшем его ждала служба в качестве адъютанта генерала Кларка, одна из интереснейших работ в Африке, на Сицилии, в Италии вплоть до освобождения Парижа. Я сняла старый дом, довольно некрасивый, в Принстоне, но там была огромная библиотека, и тот факт, что этот университетский город находился недалеко от Нью-Йорка, позволял мне каждый день преодолевать большое расстояние. У меня родилось чувство, что я снова переживаю свои ранние годы в Риме, где отец читал в университете лекции по восточным языкам. Дом в Принстоне выглядел таким старым – можно было подумать, что находишься в каком-нибудь заброшенном уголке Англии. Корректные, жеманные, некрасивые старые дамы приходили ко мне с визитами чаще всего в такое непривычное время, когда я принимала ванну или мыла голову, и они оставляли свои визитные карточки. Я быстро заказала себе визитные карточки и предприняла несколько ответных визитов. Иногда я находила этих дам на месте, в противном случае тоже оставляла свою карточку и больше о них ничего не слышала.

В Принстоне у меня был большой друг, Дональд Майкселл, он обитал один на соседней вилле, долго прожил во Франции и приехал в этот тихий университетский город, чтобы укрыться от бушующего снаружи ада. Его единственная прислуга, гигантская кухарка-негритянка, меня обожала, давала советы по поводу моды, а по ночам ей снились блюда, которыми она станет кормить меня на завтрак. Однажды мы сшили свадебное платье для маленького бассета, блестящие безделушки и воздушную фату купили в магазине твердых цен. Фата самым прекрасным образом тянулась за бассетом, и свадьба удалась. Это был единственный случай в тот смутный период моей жизни, когда я сотрудничала в создании платья. Большинство вечеров, часто длившихся до рассвета, я проводила на этой вилле. Мы с Дональдом испытывали необходимость общаться по ночам, не думая о времени. Я научилась вязать крючком и связала огромное число разноцветных салфеточек, но никогда мне не удавалось справиться с вязальными спицами. Затем Дональд потерял во Франции единственного сына, и эта смерть стала началом его конца.

Одним из моих соседей был Эйнштейн, но я с ним не познакомилась, он выглядел таким неприступным. Часто наши пути пересекались, когда мы бесцельно бродили по окрестностям. Этот высокий человек с седыми кудрями, развеваемыми ветром, ходил быстро, не замечая, что его окружало, следовал за своими мыслями, подобными для него нитям Ариадны, – мыслями невидимыми, но для него, без сомнения, ощутимыми. Я обожала фермы в окрестностях Принстона: такие прекрасные, ухоженные, они напоминали мне фермы Новой Англии с зелеными пастбищами, маленькими домами, уютно обставленными мебелью красного дерева, с их старым обойным ситцем и разноцветными покрывалами, с безукоризненно чистыми ванными комнатами, где все краски сочетались друг с другом, вплоть до мельчайших деталей. Обычно портреты членов семейства были собраны в определенном углу – нигде больше я не замечала такой сильной традиции и культа предков; это глубокое чувство, огромная гордость прошлым отражены в языке самых простых людей. Весь Принстон купался в сентиментальной атмосфере, и война казалась чем-то нереальным. Люди в церкви одевались очень строго, а отбор в гольф-клуб был более серьезным, чем в «Боттен-монден», и таверны в большей степени казались тавернами, чем в Йоркшире.

Иногда приезжала Гого и проводила со мной несколько дней, она казалась нервной и взволнованной. Отъезд Берри превратил ее в одну из многих молодых жен военных, они бесцельно бродили там и тут, еще недостаточно закаленные, чтобы противостоять жестокой реальности судьбы, сознавая лишь, что их прежняя жизнь жестоко нарушена. Чтобы быть ближе к ней и не оставлять ее слишком часто одну, я переехала в город и сняла комнату в маленьком отеле. Мне больше совсем не хотелось жить во дворцах, где останавливалась до войны. При одной мысли, что встречу какую-нибудь группу беженцев, купающихся в роскоши и экстравагантности, «хорошо проводящих время, чтобы забыться», как они любили говорить, я чувствовала себя не в своей тарелке и буквально заболевала. Некоторые из них – хорошие друзья, другие были безразличны. Мы не можем заставить людей разделять наши неприятности и требовать от них чего-то большего, чем сочувствие. Тем не менее многим из них следовало бы из чувства приличия оставаться в тени. Вместо этого они жили только для удовольствий и удовлетворения своих желаний, время от времени роняя каплю милосердия, но тратя на себя гораздо больше денег и тем самым подавая разрушительный пример. В больших ресторанах и на премьерах постоянно слышалась французская речь, иногда с иностранным акцентом, – без сомнения, интернациональный язык космополитического общества Нью-Йорка в те времена.

По большей части я проводила свои вечера одна за чтением или в компании старых друзей, преимущественно американцев, в основном живших раньше во Франции или в Италии. Мы обедали в маленьких, скромных ресторанчиках, предлагавших в Нью-Йорке смесь интернациональных меню. В конце концов, разве еда не международный язык? Мы ходили в Чайна-таун и, вспоминая прошлое и мечтая о будущем, пробовали традиционно приготовленные блюда – поистине пищу богов. Я обедала с любезным Джеком Барретом, верным другом прежних времен, теперь в свободное время он помогал Франции и развлекал нас, всегда вежливый, любил спор и шутки, обладал тонким умом и колебался, принимая решения. На самом деле он ненавидел их принимать даже в самых безобидных случаях и как можно дольше откладывал этот момент. Типичный пожилой американец, он вел себя как двадцатилетний юноша. Помню, однажды вечером Джек пожаловался мне, что знаменитая коллекция доктора Барнса [145]в Филадельфии не будет открыта для публики.