Владимир Жердев - Мой, твой, наш Владимир Высоцкий. О поэте, пророке и человеке

Придёт и мой черед вослед:
Мне дуют в спину, гонят к краю.
В душе – предчувствие, как бред, —
Что надломлю себе хребет —
И тоже голову сломаю.
И посочувствуют слегка —
Погибшему, – издалека.

Так многие сидят в веках
На берегах – и наблюдают,
Внимательно и зорко, как
Другие рядом на камнях
Хребты и головы ломают.

Они сочувствуют слегка
Погибшим – но издалека.

Мне судьба – до последней черты, до креста
Спорить до хрипоты (а за ней – немота),
Убеждать и доказывать с пеной у рта,
Что – не то это всё, не тот и не та!
Что – лабазники врут про ошибки Христа,
Что – пока ещё в грунт не влежалась плита, —
Триста лет под татарами – жизнь ещё та:
Маета трехсотлетняя и нищета.
Но под властью татар жил Иван Калита,
И уж был не один, кто один против ста.
Пот намерений добрых и бунтов тщета,
Пугачёвщина, кровь и опять – нищета…
Пусть не враз, пусть сперва не поймут ни черта, —
Повторю даже в образе злого шута, —
Но не стоит предмет, да и тема не та, —
Суета всех сует – всё равно суета.
Только чашу испить – не успеть на бегу,
Даже если разлить – всё равно не смогу;
Или выплеснуть в наглую рожу врагу —
Не ломаюсь, не лгу – всё равно не могу;
На вертящемся гладком и скользком кругу
Равновесье держу, изгибаюсь в дугу!
Что же с чашею делать?! Разбить – не могу!
Потерплю – и достойного подстерегу:
Передам – и не надо держаться в кругу
И в кромешную тьму, и в неясную згу, —
Другу передоверивши чашу, сбегу!
Смог ли он её выпить – узнать не смогу.
Я с сошедшими с круга пасусь на лугу,
Я о чаше невыпитой здесь ни гугу —
Никому не скажу, при себе сберегу, —
А сказать – и затопчут меня на лугу.
Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу!
Может, кто-то когда-то поставит свечу
Мне за голый мой нерв, на котором кричу,
И весёлый манер, на котором шучу…
Даже если сулят золотую парчу
Или порчу грозят напустить – не хочу, —
На ослабленном нерве я не зазвучу —
Я уж свой подтяну, подновлю, подвинчу!
Лучше я загуляю, запью, заторчу,
Всё, что за ночь кропаю, – в чаду растопчу,
Лучше голову песне своей откручу, —
Но не буду скользить, словно пыль по лучу!
…Если все-таки чашу испить мне судьба,
Если музыка с песней не слишком груба,
Если вдруг докажу, даже с пеной у рта, —
Я уйду и скажу, что не всё суета!

Мой чёрный человек в костюме сером!..
Он был министром, домуправом, офицером,
Как злобный клоун он менял личины
И бил под дых, внезапно, без причины.

И, улыбаясь, мне ломали крылья,
Мой хрип порой похожим был на вой,
И я немел от боли и бессилья
И лишь шептал: «Спасибо, что живой».

Я суеверен был, искал приметы,
Что мол, пройдёт, терпи, всё ерунда…
Я даже прорывался в кабинеты
И зарекался: «Больше – никогда!»

Вокруг меня кликуши голосили:
«В Париж мотает, словно мы в Тюмень, —
Пора такого выгнать из России!
Давно пора, – видать, начальству лень».

Судачили про дачу и зарплату:
Мол, денег прорва, по ночам кую.
Я всё отдам – берите без доплаты
Трёхкомнатную камеру мою.

И мне давали добрые советы,
Чуть свысока похлопав по плечу,
Мои друзья – известные поэты:
Не стоит рифмовать «кричу – торчу».

И лопнула во мне терпенья жила —
И я со смертью перешёл на ты,
Она давно возле меня кружила,
Побаивалась только хрипоты.

Я от суда скрываться не намерен:
Коль призовут – отвечу на вопрос.
Я до секунд всю жизнь свою измерил
И худо – бедно, но тащил свой воз.

Но знаю я, что лживо, а что свято, —
Я это понял все-таки давно.
Мой путь один, всего один, ребята, —
Мне выбора, по счастью, не дано.

В грязь ударю лицом, завалюсь покрасивее набок —
И ударит душа на ворованных клячах в галоп,
В дивных райских садах наберу бледно-розовых яблок…
Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.

Прискакали – гляжу: пред очами не райское что-то:
Неродящий пустырь и сплошное ничто – беспредел.
И среди ничего возвышались литые ворота,
И огромный этап – тысяч пять – на коленях сидел.

Как ржанет коренной! Я смирил его ласковым словом,
Да репьи из мочал еле выдрал и гриву заплёл.
Седовласый старик слишком долго возился с засовом —
И кряхтел и ворчал, и не смог отворить – и ушёл.

И измученный люд не издал ни единого стона,
Лишь на корточки вдруг с онемевших колен пересел.
Здесь малина, братва, – нас встречают малиновым
звоном!
Всё вернулось на круг, и распятый над кругом висел.

Всем нам блага подай, да и много ли требовал я благ?!
Мне – чтоб были друзья да жена – чтобы пала на гроб, —
Ну а я уж для них наберу бледно-розовых яблок…
Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.

Я подох на задах, на руках на старушечьих дряблых,
Не к Мадонне прижат Божий Сын, а к стене,
как холоп.
В дивных райских садах просто прорва мороженых
яблок,
Но сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.

Херувимы кружат, ангел окает с вышки – занятно!
Да не взыщет Христос, – рву плоды ледяные с дерев.
Как я выстрелу рад, ускакал я из рая обратно,
Вот и яблок принёс, их за пазухой телом согрев.

Я ещё раз умру – если надо, мы вновь умираем.
Удалось. Бог ты мой! Я не сам – вы мне пулю в живот.
Так сложилось в миру – всех застреленных балуют раем,
А оттуда землей… Береженого Бог бережет!

Я узнал старика по слезам на щеках его дряблых:
Это Петр Святой – он апостол, а я – остолоп.
Вот и кущи – сады, в коих прорва мороженых яблок…
Но сады сторожат – и убит я без промаха в лоб.