Евгения Филатова - Белинский

Сущность догматического метода, в частности славянофильского, Белинский показывает, характеризуя Вагнера — персонажа из гётевского «Фауста». Вагнеры, говорит критик, видят в науке не науку, а свою мысль. Они принимаются за нее с готовыми выводами, с определенной целью и обращаются с нею как с лошадью, которую заставляют насильно везти себя, куда им угодно и зная наперед, куда она их привезет. Отмечая общие родовые признаки всех Вагнеров (ограниченность, пошлость и задорливость), Белинский пишет, что ко всем этим прекрасным качествам присовокупляется еще способность впадать в манию какого-нибудь дикого убеждения, т. е. в фанатизм. Вагнер «делается разъяренным, когда он говорит или пишет о своей заветной идее, на которой помешался. Все противники этой идеи — личные враги Вагнера, хотя бы они жили за сто или за тысячу лет до его рождения; все они, мертвые и живые, по его мнению, люди слабоумные, глупые, низкие, злые, презренные, способные на всякое дурное дело… Идея его — истинна и непреложна: он ее доказал, утвердил, сделал яснее солнца» (3, 9 , 182).

В противоположность «славянолюбам» с их фанатизмом Белинский высказывается за свободу мнений и заявляет, что славянофильство, как и всякое убеждение, заслуживает уважения. Он считает, что можно не соглашаться с ученым мнением другого и опровергать его, но нельзя преследовать за мысли. Он вообще убежден, что невозможно заставить всех думать одинаково и искусственным образом «соглашать людей в деле убеждения» (3, 10 , 235). Это не значит, что критик пытается сгладить свои принципиальные разногласия со славянофилами или с кем бы то ни было. «Гадки и пошлы ссоры личные, но борьба за „понятия“ — дело святое, и горе тому, кто не боролся!» — заявляет он (3, 12 , 120).

Можно ли сказать, что Белинский проповедовал терпимость к чужим мнениям? В своей последней программной статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года» он говорит определенно: «Пусть каждый выскажет свое мнение, не беспокоясь о том, что другие думают не так, как он. Надо иметь терпимость к чужим мнениям» (3, 10, 358–359). Вместе с тем 28 февраля 1847 г., т. е. за несколько месяцев до последней статьи, Белинский пишет Боткину, отвечая на его упреки в слишком резком тоне, допущенном в рецензии на «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя: «Терпимость к заблуждению я еще понимаю и ценю, по крайней мере в других, если не в себе, но терпимости к подлости я не терплю» (3, 12, 340). Причисляя нетерпимость к числу «великих и благородных источников силы и достоинства человеческого», критик далее говорит, что он останется «гордо и убежденно нетерпимым» (3, 12 , 340). Итак, с одной стороны, надо иметь терпимость к чужим мнениям, а с другой — нетерпимость — великий и благородный источник силы и достоинства человека. Что это — противоречие? По форме — да, по существу — нет. Логику и последовательность этих как будто противоречивых суждений русского мыслителя раскрывают слова Герцена о том, что Белинский и его друзья противопоставили славянофилам «безграничную любовь к свободе мысли и такую же сильную ненависть ко всему, что ей препятствует» (18, 7 , 239).

Материализм в философии Белинского сочетался с атеизмом. Надо сказать, что отношение его к религии по-разному представлено в сочинениях о нем. Некоторые дореволюционные (Д. С. Мережковский) и современные зарубежные (В. В. Зеньковский) авторы изображали его как религиозного искателя. В советской литературе его отношение к религии либо замалчивалось, либо толковалось лишь как атеистическое. В последнее время в работах о Белинском показано, что этот вопрос не так прост.

Хотя Белинский, что тогда было обычно, воспитывался в детстве в религиозном духе, уже в студенческие годы он, как свидетельствует его юношеская драма, отвернулся от официального православия и церкви; уже тогда у него появились первые сомнения в существовании бога. Но некоторое время спустя у Белинского возник большой интерес к религиозным вопросам. Его просветительские идеи, начиная с «Литературных мечтаний», облекаются в религиозную терминологию. В период «примирения с действительностью» Белинский призывает «подражать апостолам Христа» — «быть апостолами просвещения» (3, 11, 151). В своих сочинениях он ссылается на «миродержавный промысел», на «благое провидение» и пр. Это не значит, что он разделяет догматы православной церкви; его религия особого рода. Он утверждает, что бог существует во всяком благородном порыве человека, во всякой его светлой мысли, что бога надо искать не в храмах, созданных людьми, но в своем сердце, в любви, в преданности науке и искусству (см. 3, 11 , 145).

Видимо, под влиянием Гегеля Белинский высказывает мысль о соединении религии с наукой. Он пишет: «Германия… вот откуда придет снова Христос, но уже не гонимый, не покрытый язвами мучения, не в венце мученичества, но в лучах славы. Доселе христианство было истиною в созерцании, словом, было верою; теперь оно должно быть истиною в сознании — „философиею“» (3, 11 , 152).

Однако, отрекшись от своих «примирительных» настроений, Белинский пишет Боткину 8 сентября 1841 г.: «…мне отраднее кощунства Вольтера, чем признание авторитета религии, общества, кого бы то ни было!» (3, 12 , 170), Критик признается, что, понимая «грандиозность религиозности средних веков», он отдает предпочтение XVIII веку — эпохе падения религии (см. 3, 12 , 70).

Белинский приходит к атеизму самостоятельно. Это подтверждает Герцен, тоже сделавший для себя атеистические выводы примерно в одно время со своим другом. Он характеризует великого критика как человека, вооруженного «страстной диалектикой», свободного от постороннего влияния, ничего не старавшегося спасти от огня анализа и отрицания (см. 18, 7 , 236). Все это помогло Белинскому пересмотреть свои взгляды на религию. Одновременно он увидел противоречия в философии Гегеля, увидел, что религия, разгромленная, по словам Герцена, «Феноменологией» и «Логикой», вновь возрождалась в философии религии. Он понял, что гегелевская философия «оставалась земной религией, религией без неба». И он заявил «богобоязненным» последователям Гегеля: «Ваш абсолютный дух, если он и существует, то чужд для меня. Мне незачем его знать, ибо ничего общего у меня с ним нет» (18, 7 , 236–237).

Белинского привлекает борьба Фейербаха против религии. В соответствии с Фейербахом, считавшим, что бог есть «духовная сущность человека, которая, однако, обособляется от человека и представляется как самостоятельное существо» (44, 2 , 320), Белинский говорит: «А что такое бог, если не понятие человека о боге?» (3, 12 , 119). Как и Фейербах, критик видит в религии опору всякого угнетения.