Максим Чертанов - Дюма

Другой ровесник Дюма, Фредерик Сулье, тоже взялся писать пьесы, но он владел лесопилкой, и литература не мешала его бизнесу; он пытался переложить «Ромео и Джульетту», не сумел, искал соавторов. С Александром они — «так как ни один из нас не чувствовал в себе сил создать что-нибудь хоть сколько-нибудь оригинальное» — сочинили пьесу по роману Скотта «Пуритане». Скотт был в моде, ставился в каждом театре; надеялись, что пьесу «Шотландские пуритане» оценит Тальма. «Но в нас обоих было слишком много индивидуальности, и мы беспрестанно ссорились. За два или три месяца бесплодных трудов мы нисколько не продвинулись… Но я извлек пользу из этой борьбы; я чувствовал, как во мне прибавляется сил, и, как у слепого, чье зрение восстанавливается, мой кругозор, казалось, расширялся с каждым днем». Он перевел «Заговор Фиеско в Генуе» Шиллера — «чтобы учиться, а не для заработка», написал трагедию на античный сюжет «Гракхи»; друзья сказали, что пьесы о политике, даже если их действие происходит в 127 году до нашей эры, никто не возьмет: любое упоминание о том, что где-нибудь был плохой царь, герцог или консул, цензура считает злостным намеком на Карла X.

Мать (которую беспрестанно осаждал мерзавец Девиолен) говорила, плача, что другим клеркам повышают зарплату; надо повиниться перед Ударом… Александр повинился, просил о повышении и в феврале 1827-го получил его — 1800 франков в год, с переводом в отдел благотворительности. Работа нравилась — обходить бедных, узнавать, кому чего надо, и оклад скоро повысили до 2000 франков в год, — но мать считала ее позорной, а Девиолен внушал ей, что это наказание. Она повеселела, когда кроме Девиоленов появились другие знакомые. В Париже жил художник Гийом Летьер, знакомый отца, Александр долго уламывал мать к нему пойти, та наконец решилась, приняли их хорошо; Александр сдружился с Эженом Делакруа, стал читать о живописи. У Летьера жила воспитанница Мари Мелани д’Эрвильи, ухаживать за ней Александр не пытался, зато обсуждал медицину, которой она тоже интересовалась. Пока было неясно, для чего медицина могла ему пригодиться — он никогда не хотел стать доктором, — но он по ней с ума сходил и знакомства заводил преимущественно с врачами: знаменитым гомеопатом Кабаррю, увлекшим его своими идеями, молодым медиком, а впоследствии химиком и биологом Франсуа Распаем, врачом Луи Вероном, военным доктором Эженом Сю (тогда еще не писателем), его кузеном хирургом Фердинандом Лангле.

Жизнь докторов и ученых при Карле была несладкой. Как напишет много лет спустя Дюма в романе «Парижские могикане», «партия священников завладела настоящим и прошлым и уже потянулась расставить свои вехи в будущем». Карл сформировал еще более реакционное, чем у Людовика, министерство, куда вошли два епископа; палата, как взбесившийся принтер, штамповала один закон за другим: запретить, запретить, запретить, причем принимаемые законы наделялись обратной силой. Главное — запретить читать и писать: «закон [о печати] 1822 года, и так несправедливый и суровый, был объявлен недостаточным; Карл X… приказал придумать такой закон, который бы подразумевал негласную цензуру и был бы более обременителен для издателей, чем для писателей. На сей раз вдохновители этого закона хотели сразу покончить и с мыслью, и со средством ее выражения. Так, например, одной из статей этого закона предписывалось все рукописи в 20 страниц и более подавать за 5–10 дней до публикации. Если эта формальность не выполнялась, тираж шел под нож, а издателя приговаривали к штрафу в 3000 франков. Так издатели становились цензорами публикуемых произведений. Ответственность ложилась также на владельцев газет: штрафы были непомерные и доходили до пяти, десяти, даже двадцати тысяч франков!» (Пресса станет дороже — покупать ее будут меньше.) Законопроект представили в палату в начале 1827-го; правительственная газета «Вестник» назвала его «законом справедливости и любви» (знал ли это Оруэлл?). Из мемуаров Дюма: «Король, выступая перед депутатами, сказал: „Я обычно не обращал внимания на прессу, но с появлением привычки печатать политические статьи начались злоупотребления, которые требуют наказания. Пришла пора положить конец скандалам. Я за свободу печати, но ее надо охранять от излишеств“».

Палата голосовала «за», но столкнулась с недовольством. Поскольку для целой отрасли затронута была не только свобода, но и колбаса, восстали издатели Франции, возмутилась всегда послушная академия. «В конечном счете этот закон, закон ненависти и мести, начал приносить свои плоды. С первых же дней его обсуждения бумажные фабрики, типографии прекратили работу; перестали поступать заказы, и книготорговля оказалась в плачевном состоянии… никто больше не осмеливался заниматься рискованным ремеслом, сулившим не только потери и банкротство, но еще и штрафы, грабежи, насилие и тюремное заключение. Самое нелепое и несправедливое во всем этом было то, что кабинет министров, единственный вдохновитель проявлявшихся волнений и недовольства, под этим предлогом добивался принятия законов, способных скорее раздражить, нежели успокоить умы; именно прессу кабинет министров обвинял в том состоянии дел, в котором только он один был повинен, и у министров не было других аргументов для своих противников, кроме того, что они предъявили трем уволенным академикам: „Вы враги правительства!“».

Верхняя палата (сенат), которая обычно ничем не занималась и о которой короли вспоминали, когда нужно было сманеврировать, предложила внести в закон поправки, и правительство его отозвало (хотя чиновники и писатели, протестовавшие против него, были оштрафованы на крупные суммы). «Восторг вспыхнул в Париже, жители вышли на улицы, поздравляя друг друга, типографские подмастерья бегали с криками „Да здравствует король“, и все махали белыми флажками. Но обезумевшее правительство послало войска, были выстрелы, были раненые, и стало ясно: отзывом „закона любви“ мы обязаны не уму короля, а его испугу». Ждали парада Национальной гвардии 29 апреля: что-то будет? Национальная гвардия Парижа при монархии формировалась из зажиточных горожан-добровольцев от двадцати до шестидесяти лет, приобретавших обмундирование на свои средства; король назначал главнокомандующего и полковников, офицеров ниже чином выбирали гвардейцы. Ее функция — помогать королевской гвардии (полиции), если случатся беспорядки, в остальное время — декоративная, что-то вроде казачества, но городского и сохранившего революционные традиции, а потому способного на фрондерство. На параде Карла встретили криками «Долой Виллеля!» (премьера). В тот же вечер он гвардию запретил. «Но с этого часа дальновидные глаза могли различить приближение туч, из которых прольется гроза 1830-го».