Максим Чертанов - Дюма

Ему больше не нравилась оппозиция — никакого конструктива, одна буза; он решил стать мудрым, как Лафайет, и устремиться не против власти, а в нее. Он вновь послал королю письмо с прошением об отставке (в которой фактически давно находился) и опубликовал его в предисловии к «Наполеону». Опять недоверие: слишком наглый текст, не мог он его отправить королю. Судите сами. «Сир, в течение долгого времени я говорил и писал, что я прежде всего гражданин, а уж потом поэт. Близится период, когда я смогу участвовать в правительстве (был возрастной ценз. — М. Ч.). Я почти убежден, что в 30 лет стану баллотироваться в депутаты… К несчастью, люди, далекие от политических вершин, не отличают действий короля от действий министров. Сейчас министры действуют в интересах произвола, а не свободы. Среди людей, находящихся под Вашим покровительством и говорящих Вам каждый день, что они восхищаются Вами и уважают Вас, возможно, нет того, кто уважает Вас больше, чем я, только они говорят это и не думают этого, а я думаю, но не говорю (однако сказал. — М. Ч.). Но, сир, преданность принципам выше, чем преданность человеку». Ответа он не получил. Короли не нуждаются в советах поэтов, а тем более — граждан.

Зимой 1831 года Дюма и Гюго придумали проект театра, где были бы режиссерами своих пьес. Ситуация благоприятна: в верхах шли разговоры о том, чтобы распустить товарищество актеров Французского театра и назначить директора. 23 и 25 февраля в «Театральном вестнике» проект был опубликован: два драматурга вызвались принять театр без субсидий, но с гарантированной государством выплатой двух тысяч франков за каждое (еженедельное) представление классиков — Расина, Вольтера. Расходы театра составляют 1500 франков в неделю, получается прибыль в 500 франков. Газета комментировала: этого мало, придется ставить и современные комедии, но что тогда останется от Французского театра? Согласия не было и между авторами проекта. Гюго писал историку театра Виктору Пави: «Я думал не о руководстве театром, но о владении им. Я хочу быть не директором, а владельцем цеха, где все мое». О Дюма — ни слова.

Французскому театру был нужен не владелец, а менеджер, но труппа отказалась и от этого. Дюма и Гюго обратились со своим проектом в «Порт-Сен-Мартен», там его отвергли, но с Гюго заключили договор: он дает две пьесы в год, они — ставят. С Дюма такого договора не заключили, но согласились взять «Антони»; помогло то, что пьеса заинтересовала приму, Мари Дорваль. Он познакомился с ней в 1829-м, после премьеры «Христины», ухаживал. Женщина незаурядная, умница, но с такими ему никогда не везло. Она любила де Виньи. С грустью: «Виньи — поэт огромного таланта… истинный джентльмен. Он лучше меня, потому что я мулат». Остались друзьями. Роль Адели ей подходила, роль Антони взял Пьер Бокаж. Де Виньи ходил на репетиции и посоветовал убрать богохульные рассуждения героя: хотя цензуры и нет, но публике не понравится. Автор послушался. Нужен успех, нужны деньги, семья-то растет. 5 марта 1831 года Белль родила дочь Мари Александрину. Запись в метрике: «Родилась на улице Университетской, дом 7, отец и мать неизвестны». Но 7 марта оба родителя написали заявление, что признают ребенка. Дюма решил признать и сына и забрать его у Катрин. До сих пор его устраивало быть воскресным папой — сын потом вспоминал, как отец заваливал его подарками, обиды заглаживал конфетами, терпеливо уговаривал не бояться пиявок. Почему теперь все изменилось? Он решил остепениться; Белль поощряла его, вероятно, рассчитывая на брак и статус матери семейства (вряд ли ею двигало чадолюбие — она не только бросила своего старшего ребенка, но и новорожденную на год отдала платной кормилице и навещала ее не чаще, чем отец), и, видимо, настраивала его против Катрин — нотариусу он писал, что признание им сына нужно осуществить быстро и втайне: «…я боюсь, что у меня отнимут ребенка». 17 марта он признал отцовство, Катрин, к которой явились приставы, сделала то же 21 апреля, начался процесс.

Между тем 9 марта Дюма получил от Луи Филиппа ответ на свое письмо, но не тот, на который рассчитывал. Король отправил в отставку либеральных министров, включая возведшего его на трон Лаффита, которому не простил ультиматумов (несчастный банкир, вложивший все в революцию, почти разорился, с трудом выкарабкался, перешел в оппозицию). Гизо, преданный королю, но нелюбимый в народе, был понижен до министра просвещения и на этом поприще сделал все, чтобы вернуть «перегибы» Карла X, против которых ранее протестовал. Премьером стал Казимир Перье, на пару с Лаффитом возглавлявший заговор в пользу Орлеанского и теперь поставивший целью не допускать заговоров. Один из первых инициированных им законов — о запрещении уличных сборищ, ярым сторонником которого оказался сочинявший в июле пламенные воззвания Тьер… Бывшие заговорщики яростно наводили «порядок». «Времена были неблагоприятны для литературы: все умы были обращены к политике, и беспорядки витали в воздухе, как жаркими летними вечерами стрижи носятся с пронзительными криками и летучие мыши кружат… Англичане играли „Гамлета“ в начале апреля, но в это же время во Дворце правосудия разыгрывалась драма, которая даже мне казалась намного интересней, чем моя собственная…» Арестовали 19 республиканцев, в основном бывших артиллеристов Национальной гвардии, по обвинению в организации массовых беспорядков декабря 1830-го, предъявили 46 статей, включая нанесение материального ущерба. В тех беспорядках много кто участвовал — бонапартисты и даже сам Тьер. Но их не трогали: «Каждое реакционное правительство хорошо понимает, что республиканцы его единственные серьезные, реальные и постоянные враги». Дюма удивлялся, что его не арестовали, но, видать, не считали «серьезным и реальным врагом». Он ходил в суд с 5 до 15 апреля, слышал знаменитую речь Кавеньяка: «Вы обвиняете меня в том, что я — республиканец; я принимаю это обвинение одновременно как почетный титул». Вообразите, присяжные оправдали обвиняемых. То была ошибка короля: он восстановил суды присяжных, почти отмененные Бурбонами.

В апреле Луи Филипп восстановил артиллерийский корпус Национальной гвардии, и желающие туда вернулись, Дюма в том числе, правда, капитаном его уже не избрали. А 3 мая премьера «Антони» в «Порт-Сен-Мартене». Актеры играли прекрасно, особенно Дорваль, поражали ее необычный голос, естественные движения — садилась на стул, снимала шляпку, плакала не как актриса, а как живая несчастная женщина, не заботясь, чтобы было красиво. В спектакле была смелая сцена: Антони уговаривал Адель ему отдаться, потом набрасывался на нее — тут занавес падал и некоторое время стояла тишина, — потом Адель сидела на кровати растрепанная, бледная, с блуждающим взглядом, и зрители вглядывались в лицо Дорваль так жадно, словно ее и вправду изнасиловали. Ошеломительный успех, женщины плакали. «Целая толпа молодых людей моего возраста… набросилась на меня. Меня тащили вправо, тащили влево, меня обнимали. Мой сюртук держался на одной пуговице… В театре были изумлены. Никто не видел такого успеха, никогда актеры не получали столько аплодисментов от публики — и какой публики! Щеголей, завсегдатаев первых рядов, которые обычно не аплодируют и которые на сей раз кричали до хрипоты и аплодировали так, что рвались перчатки». Он не преувеличивал. В восторге была не только публика, но и критики. Юный тогда Флобер потом писал, что «Антони» создал новый французский театр. Казимир Делавинь ревниво признавал, что Дюма «просто дьявол»: содержание бедно и пошло, но так сделано, что вышло лучше, чем у хороших драматургов. Как и «Генриха III», «Антони» сразу начали ставить в других странах; в России он шел с января 1832-го по май 1834 года. В одном из набросков Пушкина к «Египетским ночам» «княгиня Д» говорит: «Вчера мы смотрели „Antony“», а контекст такой: хотели обсудить жизнь Клеопатры, один гость сказал, что это непристойно, а княгиня ответила, что после того, как все посмотрели «Антони», — «нашли чем нас пугать!».