Борис Фрезинский - Судьбы Серапионов

Тихонов, конечно, — не представитель классово-пролетарской поэзии. Слишком много авантюризма, индивидуализма, любви к разрушению, к войне, как таковой, в его стихах; слишком мало в них от стихии труда. Но пока что он хорош и таким, каков он есть. Он — выразитель одной из интереснейших стихий нашей революции. Может быть, он с лучшей частью этой стихии приноровится к пролетарской, творческой, упорно-кропотливой и великой по размаху работе современности. Тогда он будет еще неопределенно долго современным поэтом и поэтом революционным. Во всяком случае, в истории место той стихии, которой его поэзия является пока лучшим выразителем, обеспечено…

Испытанный борец за пролетариат, видный советский сановник, может быть, полпред, — впрочем, несомненно, полпред, об этом догадываешься сразу, — через Германию, через Рур едет в Лондон. Имя полпреда неизвестно, оно раскрывается только в конце, — в этом главный интригующий момент — все равно чего, рецензии о книге или книги.

Во всяком случае ясно, что это — человек, привыкший управлять движениями и судьбами миллионов, и отсюда это «мы». « Намне важно, что болтает Штреземан…». « Намне мешает поучиться у Англии политическому чутью…» «То, что в Саксонии организуются пролетарские дружины, — вселяет в насбольшие надежды…». «Дети — нашанадежда и нашесчастье…», «В нашемвоенном артикуле есть новый лозунг: мыготовы…»

Последнее — звучит совсем по-Троцки; уже не вождь ли Красной Армии этот таинственный полпред? Нет: дальше явно слышен голос Зиновьева. «Вандервельде купил Бельгии на французские кредиты гороховое пальто…», «Двурушничество центральных партий выкинуло их в эмиграцию…», «Пуанкаре — непрошенный генерал на чеховской свадьбе», но — «пролетариат Франции вспорет свадебные перины и пустит пух по ветру».

И еще одна деталь говорит за то, что это не Троцкий. Как известно, Троцкий — один из тех, кто защищает так называемых «попутчиков», а наш полпред — с «попутчиками» по-напостовски пренебрежительно строг: «Не следует серьезничать с попутничеством, и эту общественную вехочку примазывать к своим вехам своей дороги — чрезвычайно вредно».

Чье бы имя ни скрывал под маской полпред, — по всему тону, по всей решительности политических афоризмов — англичане и немцы за версту чуют, что это один из рулевых мировой политики, и такова уж судьба великих людей — липнут к рулевому корреспонденты, коммерсанты, члены парламента. Началось это сейчас же — в вагоне, где знатный путешественник объяснил специальному корреспонденту «Чикаго Трибюн», что цель России — «революция в мире, коммунизм». Дальше для полпреда двумя американскими корреспондентами был сервирован изысканнейший завтрак в первом рижском отеле «Roma». Затем — «английские журналисты, интервьюируя о Руре, осторожно спрашивали меня: „Не думаете ли вы, что скоро Германии придется воевать?“». Затем — «один из английских парламентских деятелей в беседе со мной о судьбах Германии»… Вообще — отбою нет от разных деятелей: и «около нас складывается круг, маленькая колония», и — удивляться ли? — у бедного полпреда страшная усталость «от гостей, от файф-о-клоков, от визитов, от вечеров…»

Лэди, парламентские деятели, профессора King’s College’a, интервьюеры, почтительно внимают полпреду, рассуждающему о судьбах Германии. И вдруг… невоспитанный интервьюер начинает фыркать, у профессоров трясутся губы от смеха, лэди убегают в соседнюю комнату и затыкают рот подушкой… Полпред хотел сказать, что он ехал на автобусе, и сказал, что он ехал на окуне: вместо «bus» (сокращ<���енное> autobus) — полпред брякнул «bass». Но полпред не замечает и сыплет дальше: Smuking room, Moorning Post, untergroond, Modern Teatr, Russian Societe, Army Salvy, Лейбор-парти, Ребекка Вебст, наконец какие-то невероятные «тэйн-гол-хут» (Tanglefoot), «Кизи» («Kese» вместо «case») — и от этих «хут» и «кизи» уже все разражаются хохотом, и всем становится ясно, что этот испытанный борец за пролетариат, этот сановник и полпред, осаждаемый интервьюерами… — только Ник. Никитин, талантливо имитирующий М. А. Чехова в «Ревизоре». «Серапионовы братья» — должны сохранить за ним этот титул: «Полпред Ник. Никитин» — звучит хорошо.

Дорогой друг,

Если бы вы были живы, я написал бы вам о многом, я написал бы вам о знакомых, о себе — потому что мы любили друг друга, о том, какие сейчас новости в русских литературах — потому что в Ленинграде одна литература, в Москве другая и разные по районам, — и письмо было бы веселое. Оно не потому было бы веселое, что литературы очень веселы и что новости очень новы, а потому, что я писал бы вам. Вам нельзя было писать невесело. Вы делали домашними все каноны литературы и жизни, и ваши предсмертные письма с пропущенными буквами и словами были веселее, чем многие наши романы и рассказы, из которых, право, не мешало бы выпустить побольше слов, а иногда и все до единого.

Вы вовсе не «разрушали» канонов: разрушение канонов ведь стало делом литературного приличия: сколько добровольцев их разрушает, даже не ожидая особого одобрения критики. Вы просто их осмысляли, делали их умными, и они оказывались не-канонами. Вы были человеком культуры и Запада — два запрещенных у нас после Ильи Эренбурга слова. Как известно, Запад исчез без остатка, и, по всей вероятности, он никогда не существовал. Культура же — это пенсне на носу, охрана памятников старого Петербурга, энциклопедия Брокгауза и Эфрона и воспоминания Кони о суде присяжных. (Горький, однако, полагает, что культура — это способность ко всем четырем арифметическим действиям, сложению и вычитанию в особенности). Но вы с вашим умением понимать и людей, и книги знали, что литературная культура весела и легка, что она — не «традиция», не приличие, а понимание и умение делать вещи нужные и веселые. Это потому, что вы были настоящий литератор, вы много знали, мой дорогой, мой легкий друг, и, в первую очередь, знали, что «классики» — это книги в переплетах и в книжном шкапу и что они не всегда переплетены, а книжный шкап существовал раньше их. Вы знали секрет: как ломать книжные шкапы и срывать переплеты. Это было веселое дело, и каждый раз культура оказывалась менее «культурной», чем любой самоучка, менее традиционной и, главное, гораздо более веселой. Культура учила вас, как обходиться без традиций. Старые французы, которых вы изучали, были тоже враждебны по отношению к переплетам. Вашему Мариво не подал бы руки литератор, вещь которого принята в «Недра». Вы знали секрет переплетов и книжных шкапов, вы умели их разрушать и поэтому были опоязцем — а ведь Серапионы питают пристрастие к хорошим переплетам с корешками из бараньей кожи.