Алексей Кольцов - Письма

Но вы спросите, отчего ко мне сделался так дурен отец и сестра? Отец мой от природы с сильною физическою природою человек, жиль в приказчиках, приобрел кое-что, сделался хозяином, наживал капиталу до 70 тысяч рублей три раза, и проживал их вновь; в последний раз прожился, — и осталось у него много дел. Он их кое-как затушил, а окончить было нечем. Они пали на меня; в 8 лет я их поуладил, и это дело, за которым я жил в Москве, было последнее. Оно кончилось на время хорошо, теперь у него нет их, он покоен. Выстроил дом, приносить доходу до 6000 в год, да еще у нас девять комнат за собой. Кроме того у него осталось до двадцати [тысяч]. Он самолюбив, хвастун, упрям, хвастун без совести. Не любить жить с другими в доме человечески, а любить, чтобы все перед ним трепетало, боялось, почитало и рабствовало. И я все это переносил и терпел, но как у меня была особая комнатка, уйду в нее и отдохну. Не думал о себе, а только о делах. Но приняв дела, уладил их, как был Жуковский, он дал мне большой вес, и старик, ради дел, по необходимости, дал мне свободы более, чем желал. Это ему наскучило. Ему хотелось одолеть меня прежде, настаивая жениться. Я не хотел. Это его взбесило. Женись, — он бы тогда надо мной разговелся. Сестра же после меня его пуще возбудила. Она все мои фантазии, которые я ей рассказывал, перетолковала по-своему, и кончила, что я приехал за тем, чтобы обобрать старика, да и в Питер. Она же так сбывала с рук меня, чтобы выйти замуж и войти во двор и овладеть всем. И в кого она влюблена была, и вышла замуж? Человек видный, красивый собой, но пустой, недалекой, ограниченный, без совести и пошлой. И теперь оказалось, что она была влюблена, а он и не думал. Но если б я и умер, все бы они ошиблись в расчете. Отец по смерти может и отказать за ними дом, но при жизни, когда гонит последнего сына со двора, чтобы деспотически властвовать одному, то приметь ли к себе чужого человека — зятя. Кажется, — нет.

Устроившись в комнате, я поехал к сестре, просил извинения и прощения у ней и у двух других, буде я их чем оскорбил. И скажу вам откровенно: сплетня мне наскучила, и я был ими часто огорчен, встревожен, взбешен. Чтобы успокоить себя, чем продолжать ссоры, — кончить миром.

И я теперь, слава Богу, живу покойно, смирно; они меня не беспокоят. В комнате тишина; сам большой, сам старшой; с отцом вижусь редко. Он меня не оскорбляет пока, и я доволен им. Обед готовят порядочной; чай есть, сахар тоже; а мне пока больше ничего не нужно. Здоровье мое стало лучше, начал прохаживаться и два раза был в театре. Лекарь уверяет, что я в пост не умру, а весной меня вылечит. Но сил, — не говоря: духовных, — и физических еще нет; памяти тоже. Волоса начали расти, на лице зелень сошла, глаза чисты. Пока, — слава Богу.

Еще одно. Вы не знаете, какая у меня была сплетня? И подумаете, гадкая? Нет, а в подобном роде: сестра моя зла, желает моей смерти, отпела заживо; другая — дура; третья зла и ехидна и скряга; старик меня не любит, не дает денег лечиться, жених недалек, безсовестен и т. д. Оно все правда, да и правды-то не любят. А чтобы я что-нибудь делал отцу или сестрам во вред, — Боже сохрани! Ничего.

Вот, милый Василий Петрович, история моей болезни и моих обстоятельств с той поры, как я расстался с вами, до сих пор.

Я подробно рассказал вам и для того, что, кроме вас и Виссариона Григорьевича, мне некому передать о себе ничего, а во-вторых, и для того, что вы мне посоветуете делать. Пока я болен, конечно, — ничего; умру — также. Но — выздоровею? Как вы скажете: удерживаться ли в Воронеже дома, бросать ли все, — ехать в Петербург. Удерживаться дома, — житье мне будет плохое. Но все старик меня, как ни говори, а с двора не сгонит. У меня много знакомых здесь людей хороших, которым я еще ни слова. Про это знают лекарь и у кого я жил на даче; скажи им, — они помогут; но расположить человека силою, конечно, не могут; этого нельзя. Уладить с ним можно легко: жениться, и он будет ко мне хорош; но за то надо будет взять там, где ему будет угодно. Это значить: пожертвовать собой, сгубить женщину и себя. Ехать в Питер, — он не даст ни гроша. Ну, положим, я найдусь туда приехать, у меня есть вещей рублей на 300 — этого достаточно; но приехавши туда, что я буду делать? Наняться в приказчики? не могу. От себя заниматься? не на что. Положить надежду на мои стишонки, — что за них дадут? и что буду за них получать в год? — пустяки: на сапоги, на чай — и только. Талант мой, надо говорить правду в решительное время, — талант мой пустой; несколько песенок в год — дрянь. За них много не дадут. Писать в прозе не умею, а мне 33 года — четвертый, пока то да се — 34. Вот мое положение.

Пожалуйста, напишите мне ваше мнение, я им дорожу больше всего. Виссарион Григорьевич пишет: ехать; да боюсь, страшно. Я, живя на свете, хорошего не видал, или видел — да немного, да и то живя в Москве и в Питере, а в Воронеже не помню когда. Вы знаете жизнь и людей больше, опытней в этом деле, и я вам больше всех поверю. Что если в сорок [лет] придется нищенствовать? — Плохо, особенно на чужой стороне; жить же на чужой счет — век не проживешь. Я теперь должен вам и другим. Вы их не просите, а если б… Как они меня мучают! По делам торговли затянуть туда-сюда — не хорошо, но при нужде еще таки; но эти займы — другое дело. Есть [и другие долги]: я занял у таких людей, которые сами для меня заняли. Небольшая сумма, да в 1000 раз хуже большой! Здесь занимал — уж так с условием: когда будут — тогда отдать. Это еще легче, да легче при крайности, а то отведи, Господи, от моего врага такую легкость. Ради Бога, напишите на все это искренно и откровенно.

Писать — ничего не пишу, не в состоянии. «На новый год» написал больной в минуту горькой скуки, и вам их посылаю. Гадость, но они вам напомнят чудесную ночь, проведенную у вас многими. Если вам подобные вещи не интересны, то для меня это воспоминание весьма дорого. Читать — мало читаю, не могу: слаб, и памяти нет. Если читаю два часа, то делаюсь, как лед. Убиваю время так, кое-как. Наслаждаюсь спокойствием, важничаю один в светлой, сухой комнате, сплю до десяти. Необходимое есть — и довольно. Забочусь о здоровье…

Благодарю вас за письмо, присланное ко мне, за приписку к письму Виссариона Григорьевича из Петербурга, за совет, которого я пока и придерживаюсь. Извините меня, что я не пишу вам ничего о литературе, которую и больной люблю душою. Но писать о ней ничего не могу. Нет памяти, нет мыслей. Я пока сделался чисто животное существо и, видите ль, пишу к вам о всяких мелочах; в другую пору о них бы, может быть, постыдился намекнуть. Что, если и выздоровею, таким останусь? Тогда простите, Василий Петрович, Виссарион Григорьевич, Москва, Петербург! Нет, дай, Господи, умереть, а не дожить до этого паралитического состояния. Или жить для жизни, или марш на покой.