Алексей Кольцов - Письма

Теперь речь другая. У Жуковского я был еще раз по своему делу; он ни то ни се. У Вяземского был только раз, он тоже ни то ни се. У Муравьева был раз; он тоже ни то ни се, и, кажется, он человек замаскированный, у него души немного, а чужая душа большая….. Одоевский немного лучше, или ласковей. Он затеял речь о другом издании. «Что? оно напечатано у вас давно?» — Еще не печаталось. — «Так скоро думаете печатать?» — Хотел бы скоро, да не имею средств. — «Да помилуйте, это бы, кажется, можно сделать как-нибудь иначе». — Как же, скажите, ваше сиятельство! — «Постойте, — вот мы соберемся, поговорим, да и поручим Краевскому». — В прошедший мой приезд Краевский за это дело уже принимался. — «Да, помню; что ж он, почему не выполнил?» — Не знаю, думаю, одному показалось тяжело. — «Ну вот, что касается до денег, то я самый пустой человек». — Я про это не смел и думать, ваше сиятельство. — Вот вам кн. Одоевский. Всем большим людям я говорю: хотел бы, да средств не имею; а другим: погодить хочу, еще прибавлю, тогда уж разом. Жуковскому в первый раз отдал я «Ура» и «К милой»; он передал Краевскому. Я говорю Краевскому: у меня есть то-то и то-то. «Приносите пожалуйста все». — Постойте, дайте переписать набело, я все к вам принесу. — А между тем без его ведома я отдал две пьесы Воейкову в сборник, три пьесы в альманах Владиславлева, две в «Современник» Плетневу; три пьесы оставил у Полевого. — Краевский напечатал «Ура» с ужаснейшей похвальбой, надеясь еще печатать мои новые. Я после прихожу к нему. «Что ж, переписали, принесли?» — Нет. — «Что же?» — Да вот что, я кое-какие из них отдал. — «Куда?» — Да вот туда-то и туда-то. — «Гм, для чего ж вы так сделали?» — Да просят: совестно отказать. — За эти невинный проделки будете ли вы меня бранить или нет? Как вам угодно, а на мои глаза более мне не оставалось, кажется, делать, что я сделал.

По воскресеньям я обедаю у Венецианова, а иногда у Григоровича. — Эти обои добрые люди; ко мне ласковы, хороши и, кажется, любят. По вторникам бываю у Гребенки; он ко мне хорош. По средам у Кукольника и у Плетнева. Плетнев ко мне будто неподдельно хорош. По четвергам у Владиславлева; он мне сулить горы, а что-то даст? — По пятницам у Никитенки. — По субботам у моих земляков вечера их собственно, где бываем и мы. По понедельникам вечера у меня, и всех их было два. На первом были Полевой, Кукольник, Краевский, Булгарин, Бенедиктов, Гребенка, Бернет, Прокопович, Пожарской, Шевцов, Сахаров и моих земляков человек восемь. На другом — Владиславлев, Краевский, Никитенко, Григорович, Мокрицкой, Венецианов, Туранов, трое Крашенинниковых, Посылин, Бенедиктов, Гребенка, Бернет, Пожарской, Прокопович, Губер, Шевцов, Сахаров и земляков человек пять.

Вот каково, Виссарион Григорьевич! В Питере живем, и добрым людям вечера даем!

О душевной жизни вечеров моих и прочих не знаю, что вам сказать. Кажется, они довольно для души холодны, а для ума мелки; в них нет ничего питающего душу; искра Божьей святой благодати не проникает. Молчанье в них играет первую роль; оттого-то, кажется, я и не последний. Тихий разговор по уголкам между двух-трех человек. Кругом диванного стола серьезный разговор о пустоши людей серьезных — не по призванью, а по роли, ими разыгрываемой. На них можно скорее приучить себя к ловкому светскому обращению, а ума прибавить нельзя ни на ленту. Завтра буду у Ишимовой; хочется посмотреть, что есть еще здесь. — Дело мое еще не кончилось; проживу в Питере две недели, а может и больше; но только это будет против моего желания, а разве дело задержит. Вы еще успеете прислать ко мне Гамлета, я его отдам Никитенке, и если его не успею обратно взять, то попрошу Никитенку отослать его в Москву…

У Губера выходит история с Фаустом. Он Пушкину отдал отрывок Фауста посмотреть; а после смерти его взял с поправками Пушкина и напечатал в «Современнике». Приехал Бек из Германии и говорить, что этот отрывок ни Губера, ни Пушкина, а его. Он, бывши в Германии, перевел и послал его Пушкину в журнал, печатать. Хочет войти с претензией; а у Губера взят из цензуры и отдан печатать. Как они с этим: уладят? нет ли? — Владиславлев, Жуковский, Воейков затевают новый журнал на акциях. Воейков слишком меня просит дать ему еще стихов в другой сборник; сам завез третьего дня в подарок Муравьева «Странствования» три книги; а вот сейчас быль, — завез «Елену» Бернета, и «Поучительный речи и слова» какого-то протоиерея. Что мне с ним делать, пожалуйста скажите. Милому Михаилу Александровичу душевное почтение, Василию Петровичу душевное почтение, г. Каткову и Константину Сергеевичу Аксакову душевное почтение и поклон до земли. Теперь буду писать чаще: кажется, впереди пойдет время посвободней.

Теперь прощайте, любезный мой Виссарион Григорьевич, будьте здоровы, веселы, и дай вам Бог всех благ земных и небесных. Всей душой почитающий вас Алексей Кольцов.

Об «Уголино» говорил Краевскому; он сказал: я сам написал и уже печатаю на него разбор.

30 марта 1838 г. [Петербург].

Любезный Андрей Александрович! В последний раз, как были у меня, забыл я вам сказать, где тетради, отданный мною Василию Андреевичу Жуковскому. Переданы им Петру Александровичу Плетневу, и он из них хотел напечатать в «Современнике». Если вы увидитесь с ним, покорно прошу вас поделить их надвое: половину напечатайте в «Литературных Прибавлениях», а другую оставить у Петра Александровича. В этих делах я так близорук и глуп, что, ей-Богу, совестился об этом и сказать-то вам. В последний раз, при расставании, Кукольник взял у меня «Неразгаданную истину» — думу и «Могилу» — думу. Ей-Богу, я не нашелся иначе ничего сделать, как поскорей отдать. Судите сами! В первый раз он мне сказал: «Дайте». Ну, как же мне не дать? Ведь было б стыдно мне и совестно. Впрочем, у вас и кроме их еще останется весьма много. Любящий и почитающий вас Алексей Кольцов.

9 апреля 1838 г.

Ваше превосходительство, Александр Александрович! Мне дал Бог при рожденьи одно бедное богатство: прошу вас, по доброте души вашей, не откажитесь принять с этой маленькой книжонкой и мою душевную благодарность за принятое покровительство в моем деле. Вашего превосходительства покорнейший слуга Алексей Кольцов.

2 мая 1838 г. Москва.

Ваше превосходительство, добрый вельможа и любезный поэт Василий Андреевич! Снова нарушаю ваш покой, снова, может быть, в эту минуту я прерываю священных ваших трудов любимый мечты, которыми с давнишних пор воспламенял и теперь воспламеняю мою холодную душу. Не нарушать, молиться б, молиться б мне за них должно… Думал ли я когда-нибудь делать так, как делаю теперь?.. Люди! до чего вы меня довели! Что не принудили сделать? Куда направите еще?.. На все готовы вы, на все без исключения, вам все равно, что будь, не будь, лишь было бы смешно; чужое ж горе не упадет на вашу грудь горячей сталью, и искра Божьей мысли не доищется в ней чувства… Бог с ними! Пущай теснят, — я их люблю, хоть эта любовь для света и небольшая важность. Бывало, в тесной моей комнатке поздно вечером сидел один и вел беседу с вами, Пушкиным, князем Вяземским и Дельвигом. Как хорошо тогда мне было! Какою полной жизнью жила моя душа в беспредельном мире красоты и чувства! На легких крылах вашей фантазии куда не уносился я мечтою! Где не был я тогда! Бывало, скоро свет, а я сижу да думаю, не сводя глаз с портретов ваших: как хороши эти люди, Боже мой! как хороши! Где же живут они? Небось в Москве да Питере? Где это Москва да Питер? Ох, если б мне удалось побыть в них! Уж как-нибудь, а посмотрел бы я из них хоть на одного. Пришло время, был я на Москве и на Питере, видел всех милых мне людей издавна, был у вас, благоговел пред вашею святынею… В самую счастливую пору моей жизни что ж сделала со мной судьба? Наваливши на меня груды дрянных дел, заставила прибегнуть под ваше покровительство. Тяжело мне было приходить к вам с моей нуждою; тяжело мне было говорить о ней, тяжело мне было просить вас, особенно в последний быть мой в Петербурге, — просить, и в ту же пору знать почти, что вам не до меня, знать, что вы заняты больше обыкновенного, и как это нужно… И в эту-то пору необходимость меня заставила ходить к вам, мешать, просить вас. Проклятая судьба! До чего ты не доведешь человека?! Одно только утешало меня в это время, что не дьявольской умысел, а крайность так велела делать; старость отца, дурные его дела, в которых он запутан, его честное имя — все мое настоящее, а может быть и будущее богатство. Скажут: «плати». А денег нет. И где взять? Негде… Пуще всего еще страшить меня одна мысль: если лишать всего, и если случай приведет явиться к вам того человека, которого вы так много обласкали, которому покровительствовали, — придет [он] к вам, измаянный весь горем, оборванный, зимой в летнем платье… О, дай Бог все претерпеть, но не дожить до этой встречи…