Всеволод Соловьев - Большой человек

«Крѣпко жму вашу руку. Вашъ Ѳ. Достоевскій».

Я чувствовалъ и зналъ, что онъ мнѣ отвѣтитъ; но эти простыя и ласковыя слова, это посѣщеніе незнакомаго юноши (въ письмѣ своемъ я сказалъ ему года мои) — все это тронуло меня, принесло мнѣ такое радостное ощущеніе, что я не спалъ всю ночь взволнованный и счастливый. Я едва дождался вечера. Я замиралъ отъ восторга и волновался какъ страстный любовникъ, которому назначено первое свиданіе. Въ началѣ восьмого я поѣхалъ. Онъ жилъ тогда въ Измайловскомъ полку, во 2 ротѣ. Я нашелъ домъ № 14, прошелъ въ ворота и спросилъ — мнѣ указали отдѣльный флигелекъ въ глубинѣ двора. Сердце такъ и стучало. Я позвонилъ дрожащей рукою. Мнѣ сейчасъ же отворила горничная, но я съ минуту не могъ выговорить ни слова, такъ что она нѣсколько разъ и уже съ видимымъ недоумѣніемъ повторила: «Да вамъ что же угодно?»

— Дома Ѳедоръ Михайловичъ? — наконецъ, проговорилъ я.

— Дома-съ, а барыни нѣту — въ театрѣ.

Я взобрался по узкой, темной лѣстницѣ, сбросилъ шубу на какой-то сундукъ въ низенькой передней.

— Пожалуйте, тутъ прямо… отворите двери, они у себя, — сказала горничная я скрылась.

Я прошелъ черезъ темную комнату, отперъ дверь и очутился въ его кабинетѣ. Но можно ли было назвать кабинетомъ эту бѣдную, угловую комнатку маленькаго флигелька, въ которой жилъ и работалъ одинъ изъ самыхъ глубокихъ писателей нашего времени! Прямо, у окна, стоялъ простой старый столъ, на которомъ горѣли двѣ свѣчи, лежало нѣсколько газетъ и книгъ… старая, дешевая чернильница, жестяная коробка съ табакомъ и гильзами. У стола маленькій шкафъ, по другой стѣнѣ рыночный диванъ, обитый плохимъ красноватымъ репсомъ; этотъ диванъ служилъ и кроватью Ѳедору Михайловичу, и онъ же, покрытый все тѣмъ же красноватымъ, уже совсѣмъ вылинявшимъ репсомъ, бросился мнѣ въ глаза черезъ восемь лѣтъ, на первой панихидѣ… Затѣмъ нѣсколько жесткихъ стульевъ, еще столъ — и больше ничего. Но, конечно, все это я разсмотрѣлъ потомъ, а тогда ровно ничего не замѣтилъ — я увидѣлъ только сутуловатую фигуру, сидѣвшую передъ столомъ, быстро обернувшуюся при моемъ входѣ и вставшую мнѣ навстрѣчу.

Передо мною былъ человѣкъ небольшого роста, худощавый, но довольно широкоплечій, казавшійся гораздо моложе своихъ 52 лѣтъ, съ негустой русой бородою, высокимъ лбомъ, у котораго порѣдѣли, но не посѣдѣли мягкіе, тонкіе волосы, съ маленькими, свѣтлыми карими глазами, съ некрасивымъ и на первый взглядъ простымъ лицомъ. Но это было только первое и мгновенное впечатлѣніе — это лицо сразу и навсегда запечатлѣвалось въ памяти, оно носило на себѣ отпечатокъ исключительной, духовной жизни. Замѣчалось въ немъ и много болѣзненнаго — кожа была тонкая, блѣдная, будто восковая. Лица, производящія подобное впечатлѣніе, мнѣ приходилось нѣсколько разъ видѣть въ тюрьмахъ:- это были вынесшіе долгое одиночное заключеніе фанатики-сектанты. Потомъ я скоро привыкъ къ его лицу и уже не замѣчалъ этого страннаго сходства и впечатлѣнія; но въ этотъ первый вечеръ, оно меня такъ поразило, что я не могу его не отмѣтить…

Я назвалъ себя. Достоевскій ласково, добродушно улыбнулся, крѣпко сжалъ мою руку, и тихимъ, нѣсколько глухимъ голосомъ сказалъ:

— Ну, поговоримъ…

Онъ усадилъ меня на стулъ передъ столомъ, сѣлъ рядомъ со мною и началъ набивать толстыя, большія папиросы, часто поднимая на меня тихіе, ласковые глаза.

Онъ, конечно, сразу же замѣтилъ, что передъ нимъ совершенно смущенный и взволнованный юноша и сумѣлъ такъ отнестись ко мнѣ, что чрезъ нѣсколько минутъ моего смущенія какъ не бывало. Мы встрѣтились будто старые и близкіе знакомые послѣ непродолжительной разлуки. Онъ разсказывалъ мнѣ о своихъ дѣлахъ и обстоятельствахъ по поводу новой его должности редактора «Гражданина», передавалъ свои планы, надежды, которыя онъ возлагалъ на это дѣло.

— Только не знаю, не знаю, какъ справлюсь со всѣмъ этимъ какъ разберусь… вотъ у меня есть сюжетъ для повѣсти, хорошій сюжетъ; я разсказалъ М. и онъ умоляетъ меня написать для «Гражданина»; но вѣдь это помѣшаетъ «Дневнику», не могу же я два дѣла разомъ, никогда не могъ; если писать разомъ двѣ различныя вещи — обѣ пропали… ну вотъ и не знаю самъ да что рѣшиться… нынче всю ночь объ этомъ продумаю…

Насколько могъ, я отстаивалъ «Дневникъ», особенно на первое время.

— Вѣдь это, — замѣтилъ я, — такая удобная форма говорить о самомъ существенномъ, прямо и ясно высказаться.

— Прямо и ясно высказаться! — повторилъ онъ. — Чего бы лучше, и, конечно, о, конечно, когда-нибудь и можно будетъ; но нельзя, голубчикъ, сразу, никакъ нельзя, развѣ я объ этомъ не думалъ, не мечталъ!.. да что же дѣлать… ну, и потомъ, есть вещи, о которыхъ если вдругъ, такъ никто даже и не повѣритъ. Вотъ хоть бы о Бѣлинскомъ (онъ раскрылъ No «Гражданина» съ первымъ своимъ «Дневникомъ писателя»), развѣ тутъ я все сказалъ, развѣ то я могъ бы сказать! И совсѣмъ то, совсѣмъ его не понимаютъ. Я хотѣлъ бы просто привести его собственныя слова, — и больше ничего… ну, и не могъ.

— Да почему же?

— По непечатности.

Онъ передалъ мнѣ одинъ разговоръ съ Бѣлинскимъ, который, дѣйствительно, напечатать нельзя и который вызвалъ съ моей стороны замѣчаніе, что вѣдь отъ слова до дѣла еще далеко, у каждаго человѣка могутъ быть самыя чудовищныя быстролетныя мысли и, однако, эти мысли никогда не превращаются въ дѣло, и только иные люди, въ извѣстныя минуты, любятъ съ напускнымъ цинизмомъ какъ бы похвастаться какой-нибудь дикой мыслью.

— Конечно, конечно, только Бѣлинскій-то былъ не таковъ; онъ если сказалъ, то могъ и сдѣлать; это была натура простая, цѣльная, у которой слово и дѣло вмѣстѣ. Другіе сто разъ задумаются, прежде чѣмъ рѣшиться, и все же никогда не рѣшатся, а онъ нѣтъ. И знаете, теперь, вотъ въ послѣднее время, все больше и больше разводится такихъ натуръ: сказалъ — и сдѣлалъ, застрѣлюсь — и застрѣлился, застрѣлю — и застрѣлилъ. Все это — цѣльность, прямолинейность… и, о, какъ ихъ много, а будетъ и еще больше — увидите!..

Я не замѣчалъ, какъ шло время. Переходя отъ одного къ другому, мы начали сообщать другъ другу свѣдѣнія о самихъ себѣ. Я жадно ловилъ каждое его слово. Онъ спросилъ меня о годѣ и днѣ моего рожденья и сталъ припоминать:

— Постойте, гдѣ я былъ тогда?.. въ Перми… мы шли въ Сибирь… да, это въ Перми было…

Онъ разсказалъ, между прочимъ, объ одномъ человѣкѣ, который имѣлъ на него самое сильное вліяніе. Это былъ нѣкто Шидловскій. Черезъ нѣсколько лѣтъ, когда я просилъ Ѳедора Михайловича сообщить мнѣ нѣкоторыя біографическія и хронологическія свѣдѣнія для статьи о немъ, которую я готовилъ къ печати, онъ говорилъ мнѣ:

— Непремѣнно упомяните въ вашей статьѣ о Шидловскомъ, нужды нѣтъ, что его никто не знаетъ и что онъ не оставилъ послѣ себя литературнаго имени. Ради Бога, голубчикъ, упомяните — это былъ большой для меня человѣкъ и стоитъ онъ того, чтобъ его имя не пропало…