Екатерина Мишаненкова - Анна Ахматова. Психоанализ монахини и блудницы

Посылаю Вам одно из моих последних стихотворений. Оно растянуто и написано без искры чувства. Не судите меня как художественный критик, а то мне заранее страшно. В Вашем последнем письме вы говорите, что написали что-то новое. Пришлите, я буду ужасно (женское слово) рада видеть Ваши стихи. Вот хорошо, если бы мы когда-нибудь встретились. Еще раз благодарю Вас за карточку, Вы не знаете, что Вы сделали для меня, мой хороший!

И опять поворот на сто восемьдесят градусов! Вновь Кутузов, «яд неразделенной любви», но… теперь это кажется каким-то искусственным.

Я перечитала еще раз – действительно, слишком много пафоса, а между тем создается впечатление, что «Незнакомка» Блока и ее собственные стихи, приложенные к письму, занимают ее мысли гораздо больше, чем неразделенная любовь к Кутузову и будущий брак с Гумилевым. Кажется, наконец я начала узнавать в этих письмах ту Ахматову, с которой беседовала в сентябре 1946 года.

Еще одно письмо я лишь пробежала взглядом – особого интереса оно не представляло, вновь стихи, чтение, и совсем немного о Гумилеве и Кутузове. И тон изменился, из него ушла та искренность, которая была поначалу, но и пафос тоже уменьшился. А вот следующее письмо без даты выглядело куда более любопытным.

<���Без даты>

Дорогой Сергей Владимирович, хотя Вы прекратили со мной переписку весной этого года, у меня все-таки явилось желание поговорить с Вами.

Не знаю, слышали ли Вы о моей болезни, которая отняла у меня надежду на возможность счастливой жизни. Я болела легкими (это секрет), и, может быть, мне грозит туберкулез. Мне кажется, что я переживаю то же, что Инна, и теперь ясно понимаю состояние ее духа. Так как я скоро собираюсь покинуть Россию очень надолго, то решаюсь побеспокоить Вас просьбой прислать мне что-нибудь из Инниных вещей на память о ней. Тетя Маша хотела бы передать мне дедушкин браслет, который был у Инны, и если Вы исполните ее просьбу, я буду Вам бесконечно благодарна. Но дело осложняется тем, что это вещь ценная, и я очень боюсь, как бы Вы не подумали, что я хочу иметь украшение, а не память. Вы так давно не видели меня, и Вам может показаться, что я пускаюсь на аферу. Прошу Вас, Сергей Владимирович, если у Вас явится такая мысль, не присылайте браслета или не отвечайте мне на это письмо, и тогда я его не хочу. Надеюсь, этого не будет, ведь когда-то мы были друзьями, и если Вы изменились ко мне, то я нисколько к Вам.

Не пишите тете Маше, что я говорила Вам о браслете. Она может это неверно понять.

Не говорите, пожалуйста, никому о моей болезни. Даже дома – если это возможно. Андрей с 5 сентября в Париже, в Сорбонне. Я болею, тоскую и худею. Был плеврит, бронхит и хронический катар легких. Теперь мучаюсь с горлом. Очень боюсь горловую чахотку. Она хуже легочной. Живем в крайней нужде. Приходится мыть полы, стирать.

Вот она, моя жизнь! Гимназию кончила очень хорошо. Доктор сказал, что курсы – смерть. Ну и не иду – маму жаль.

Увидя меня, Вы бы, наверно, сказали: «Фуй, какой морд». Sic transit gloria mundi!

Прощайте! Увидимся ли мы?!

г. Севастополь.

Малая Морская № 43 кв. 1.

Прежде всего я наконец поняла, кто такой Штейн – это муж сестры Ахматовой, Инны. Видимо, и друг, и родственник в одном лице. Это письмо было написано после ее смерти – видимо, овдовев, Штейн перестал почему-то поддерживать отношения со свояченицей. Ну а кто такой Андрей, я поняла практически сразу – это тот самый несчастный брат Ахматовой, который покончил с собой. Я узнавала о его судьбе вскоре после того, как она уехала в Ленинград, выясняла, правду ли она сказала мне о его самоубийстве. Оказалось, что да, все было именно так печально, как она и говорила – Андрей Горенко и его жена отравились в 1919 году после смерти своего единственного сына. Он умер, а ее откачали, и через семь месяцев она родила ребенка. Безумный поворот судьбы и действительно хорошая прививка от легкомысленного отношения к самоубийству.

Я отложила письма к Штейну, поколебалась, глядя на переписку Ахматовой и Гумилева, но решила сначала прочитать менее важные письма и взяла несколько листочков, помеченных как переписка с Блоком. Первым там лежало письмо самой Ахматовой, о котором она мне рассказывала.

<6 или 7 января 1914 г. Петербург>

Знаете, Александр Александрович, я только вчера получила Ваши книги. Вы спутали номер квартиры, и они пролежали все это время у кого-то, кто с ними расстался с большим трудом. А я скучала без Ваших стихов.

Вы очень добрый, что надписали мне так много книг, а за стихи я Вам глубоко и навсегда благодарна. Я им ужасно радуюсь, а это удается мне реже всего в жизни.

Посылаю Вам стихотворение, Вам написанное, и хочу для Вас радости. (Только не от него, конечно. Видите, я не умею писать, как хочу.)

Тучков пер., 17, кв. 29

18 января 1914. (Санкт-Петербург)

Глубокоуважаемая Анна Андреевна!

Мейерхольд будет редактировать журнал под названием «Любовь к трем апельсинам». Журнал будет маленький, при его студии, сотрудничают он, Соловьев, Вогак, Гнесин. Позвольте просить Вас (по поручению Мейерхольда) позволить поместить в первом номере этого журнала – Ваше стихотворение, посвященное мне, и мое, посвященное Вам. Гонорара никому не полагается. Если вы согласны, пошлите стихотворение Мейерхольду (Площадь Маринского театра, 2) или напишите мне два слова, я его перепишу и передам.

Простите меня, что перепутал № квартиры, я боялся к Вам звонить и передал книги дворнику.

Офицерская, 57, кв. 21. Тел. 612-00.

Какой разный тон. Ахматова пишет очень личное письмо, немного льстит, немного заигрывает, а Блок отвечает ей сухими казенными фразами, словно отталкивая.

26 марта 1914. (Петербург)

Многоуважаемая Анна Андреевна.

Вчера я получил Вашу книгу, только разрезал ее и отнес моей матери. А в доме у нее – болезнь, и вообще тяжело; сегодня утром моя мать взяла книгу и читала не отрываясь: говорит, что не только хорошие стихи, а по-человечески, по-женски – подлинно.

Спасибо Вам.

Р. S. Оба раза, когда Вы звонили, меня действительно не было дома.

И вновь странное письмо – оценка, но не своя. Положительная, но с оттенком снисходительности. Намек на то, что у него нет времени читать ее стихи (или читать женские стихи?), но вот мать оценила? Если это и не так, я уверена, что Ахматову такая похвала должна была скорее оскорбить, чем порадовать. Тем более что она всегда считала себя Поэтом, а не какой-то поэтессой.

Но меня как врача это письмо не могло не радовать – в нем я увидела именно то, что несколько лет назад предположила, анализируя разговоры с Ахматовой. Если мои выводы и не были стопроцентно верными, то уж близкими к истине они были точно, теперь я в этом не сомневалась.