Вальтер Беньямин - Московский дневник

Это в какой-то степени верно. Три или четыре раза я увильнул от возможности совместного будущего: когда не «бежал» с ней на Капри, но как? – когда отказался сопровождать ее из Рима в Ассизи и Орвието, летом 1925 года не захотел ехать с ней в Латвию, а зимой – ждать ее в Берлине. Дело было не только в экономической ситуации, и даже не только в моей фанатичной страсти к путешествиям, которая за последние два года поутихла, но и в страхе перед враждебными чертами в ней, способность противостоять которым я ощущаю только сейчас. И я сказал ей в эти дни, что если бы мы тогда начали совместную жизнь, то я боюсь, что мы давно бы уже расстались. Все происходящее сейчас вокруг и во мне работает на то, чтобы сделать мысль о расставании с ней менее переносимой, чем это мне раньше казалось. Конечно же это прежде всего связано со страхом, что если Ася наконец выздоровеет и будет жить здесь с Райхом в определенных отношениях, то прояснить нашу ситуацию можно будет лишь ценой больших страданий. Смогу ли я избежать этого, еще не знаю. Ведь сейчас у меня нет прямого повода совсем с ней расстаться, даже если и предположить, что я был бы способен на это. Мне больше всего хочется, чтобы нас связал ребенок. Но я не знаю, способен ли я даже сегодня на жизнь с ней, жизнь суровую, при ее – несмотря на все очарование – бессердечии. – Жизнь зимой становится здесь на одно измерение богаче: пространство буквально изменяется в зависимости от того, теплое оно или холодное. Жизнь на улице – словно в студеном зеркальном зале, где всякая остановка и осмысление ситуации даются с невероятным трудом: нужно полдня готовиться к тому, чтобы опустить письмо в почтовый ящик, и, несмотря на суровый холод, требуется усилие воли, чтобы войти в какой-нибудь магазин. Впрочем, магазины, за исключением огромного гастронома на Тверской, где готовые блюда выставлены в таком великолепии, которое знакомо мне лишь по иллюстрациям в поваренной книге моей матери и которое вряд ли уступает великолепию царского времени, не слишком располагают к их посещению.

К тому же они провинциальны. Вывески, на которых ясно видно название фирмы, как это принято на главных улицах западных городов, здесь редкость; по большей части на ней указывается лишь вид товара, порой на них нарисованы часы, чемоданы, сапоги, меха и т. д. Магазины кожаных изделий и здесь сопровождает традиционная вывеска с изображением распластанной шкуры. Рубашки часто рисуют на вывесках, на которых написано «Китайская прачечная». Встречается много нищих.

Они обращаются к прохожим с длинными мольбами. Один из них, как только появляется прохожий, на которого он может рассчитывать, начинает тихо выть. Еще я видел нищего точно в той позе, как у несчастного, которому святой Мартин распарывает мечом плащ, на коленях с вытянутыми вперед руками. Незадолго до Рождества на одном и том же месте на Тверской, у стены Музея революции, сидели в снегу двое детей, накрытых лохмотьями, и скулили. Вообще же, похоже, что из-за неизменной убогости просящих милостыню, но, может, и из-за их хитрой организации, но они – единственная надежная структура московской жизни, всегда сохраняющая свое место. Потому что все прочее здесь пребывает под знаком ремонта. В холодных комнатах еженедельно переставляют мебель – это единственная роскошь, которую можно себе с ними позволить, и в то же время радикальное средство избавления от «уюта» и меланхолии, которой приходится его оплачивать. Учреждения, музеи и институты постоянно меняют свое местопребывание, и даже уличные торговцы, которые в других краях держатся за определенное место, каждый день оказываются на новом месте. Все – крем для обуви, иллюстрированные книги, канцелярские принадлежности, выпечка, даже полотенца – продаются прямо на улице, словно это происходит не в зимней Москве с ее 25 градусами мороза, а неаполитанским летом. – После обеда я сказал Асе, что хочу написать о театре в «Literarische Welt» 50. Вспыхнула короткая ссора, но потом я попросил ее сыграть со мной в домино. И она в конце концов согласилась: «Раз уж ты просишь. Я слаба. Я не могу отказать, если меня просят». Но потом, когда пришел Райх, Ася снова завела разговор на эту тему, и началась чрезвычайно тяжелая перебранка. Лишь перед прощанием, когда я встал из эркера и собирался пойти за Райхом на улицу, она все же взяла меня за руку и сказала: «Все не так плохо». Вечером еще короткий разговор об этом в моем номере. Потом он ушел домой.

21 декабря.

Я прошел по всему Арбату и вышел крынку на Смоленском бульваре. В этот день было очень холодно. Я ел на ходу шоколад, купленный по дороге. Первый рыночный ряд, шедший вдоль улицы, был заставлен рождественскими ларьками, прилавками с игрушками и бумажными поделками. За ним торговали скобяными изделиями, хозяйственными товарами, обувью и прочим. Он напоминал рынок на Арбатской площади, только здесь не было продовольствия. Но прежде чем дойдешь до ларьков, проходишь ряды корзин с едой, елочными украшениями и игрушками, расположенные вдоль дороги так плотно, что почти не попасть с дороги на тротуар.

Илья Ильф. Храм Христа Спасителя. Зима 1929/30 гг.

В одном ларьке я купил пошлую открытку, в другом – балалайку и бумажный домик. Здесь я тоже встречал ряды с рождественскими розами, отрядами героических цветов, резко выделяющихся среди снега и льда. Разыскать Музей игрушки с моими покупками было непросто. Со Смоленского бульвара его перенесли на улицу Кропоткина 51, и когда я до него наконец добрался, я был так вымотан, что едва не повернул назад на пороге: я решил, что дверь, которая не сразу подалась, заперта. После обеда у Аси. Вечером на плохой пьесе (Александр I и Иван Кузьмич) в театре Корша 52. Автор поймал Райха в антракте – он охарактеризовал героя своей пьесы как существо, духовно родственное Гамлету, – и мы с трудом, обманув его бдительность, ускользнули с последних актов. После театра, насколько я помню, мы купили поесть. Райх спал у меня.

22 декабря.

В разговорах с Райхом я наталкиваюсь на некоторые важные вещи. По вечерам мы часто беседуем о России, театре и материализме. Райх очень разочарован Плехановым. Я попытался показать ему, в чем заключается различие между материалистическим и универсалистским подходом. Универсалистский подход всегда идеалистичен, поскольку он недиалектичен. Ведь диалектика с необходимостью двигается в том направлении, которое предполагает объединение тезиса и антитезиса, с которыми она имеет дело, в синтезе триады, на этом пути она все глубже проникает в сущность предмета и изображает универсум только исходя из него самого. Всякое иное понятие универсума беспредметно, идеалистично. Далее, я попытался показать нематериалистичность мышления Плеханова на той роли, которую у него играет теория, и сослался при этом на противоположность теории и метода. Теория в своем стремлении представить всеобщее парит над наукой, в то время как для метода характерно, что всякое фундаментальное универсальное исследование тут же находит свой собственный предмет. (Пример исследования связи понятий времени и пространства в теории относительности.) В другой раз разговор об успехе как решающем критерии «средних» писателей и о своеобразной структуре «величия» у великих писателей – они «великие» потому, что их влияние имеет исторический характер, но нельзя утверждать обратное, будто их историческое влияние обусловлено их писательской мощью. Мы говорили о том, как этих «великих» писателей видят только через линзу столетий, которая увеличивает и окрашивает их. И еще о том, как это порождает абсолютно консервативное отношение к авторитетам и как, опять-таки, это консервативное отношение может быть обосновано исключительно материалистически. Еще раз беседовали о Прусте (я прочитал ему кое-что из перевода 53), потом о русской культурной политике: «программа образования» для рабочих, с помощью которой их пытаются приобщить ко всей мировой литературе, потеря пролетарскими писателями, которые в годы героического коммунизма были ведущими, своих позиций, предпочтение отдается реакционному крестьянскому искусству (выставка АХРР 54). Все это показалось мне снова очень актуальным, когда я с Райхом сутра был в редакции «Энциклопедии» 55. Этот проект рассчитан, как мне сообщили, на тридцать-сорок томов, отдельный том будет посвящен Ленину.