Леонид Юзефович - Самодержец пустыни

Русскую революцию Унгерн считал началом конца всей западной цивилизации. Разрушить ее должно было апокалиптическое столкновение “двух враждебных рас”, причем, по его словам, “собравшихся вкупе”. После победы желтой расы ожидалось явление Михаила, но возможность этой победы Унгерн соотносил с буддийской экспансией на запад.

В плену он говорил, что кочевники смогут покорить Сибирь только при условии “проникновения буддизма в среду русских”. Предполагалось, надо думать, и его дальнейшее триумфальное шествие на запад.

Казалось бы, у тех, кто допрашивал пленника, подобные мысли не могли не вызвать сомнений в его вменяемости, однако по протоколам это не заметно. Время было такое, что самые безумные идеи не выглядели ни фантастическими, ни даже просто неосуществимыми. Спустя пять лет Елена Ивановна Рерих, соблазняя Чичерина перспективой “буддийской революции”, совершенно в духе Унгерна писала, что “учение Гаутамы должно легко проникать в народ” и что Европа будет потрясена “союзом буддизма с ленинизмом”.

На первый взгляд, нет никакой логики в том, что библейский Михаил появится на руинах России и Европы, поглощенных “желтым потопом” и обращенных в “желтую веру”. Однако противоречие исчезает, если на место “Михаила, князя великого”, в ком Унгерн не мог не узнать архангела Михаила, предводителя небесного воинства в последней битве сил Света и Тьмы, поставить не Михаила Романова, а Будду Майтрейю, по-монгольски – Майдари. В китайской транскрипции – Милэ, имя буддийского мессии и вовсе приближается к имени спасителя из “Книги пророка Даниила”.

О существовании этого чрезвычайно чтимого в Монголии и Тибете божества Унгерн, безусловно, знал и по крайней мере однажды, в день коронации Богдо-гэгена, побывал в столичном Майдари-сум. Вряд ли ему известны были все детали пребывания Майдари на небе “Тушита” – в мире богов на вершине горы Сумеру, где ныне он находится в чине бодисатвы, но достаточно было усвоить главное: его явление человечеству состоится после триумфа Шамбалы, когда “колесо учения” прокатится по всему миру и все народы земли объединятся под скипетром праведного властителя-чакравартина, каковыми в прошлом признавались Чингисхан и Хубилай. Затем наступит вселенское царство Майдари – принципиально новый период всемирной истории, своего рода постистория. Поэтому Майдари изображался восседающим на лотосовом троне со спущенной вниз одной ногой – в знак готовности сойти на землю.

Ожидалось, что воинство Шамбалы выйдет из недр земли не раньше, чем нарастающая с каждым поколением испорченность мира достигнет того предела, за которым он просто не сможет существовать. Приходу Майдари будут предшествовать обычные перед концом света бедствия: эпидемии, смуты, войны, голод, упадок нравов, физическое вырождение человека и животных – словом, все то, что, по пророчеству Даниила, предвещало пришествие Михаила и что Унгерн в годы Гражданской войны наблюдал в настоящем или предвидел в ближайшем будущем.

Он, возможно, со всей определенностью так и не сформулировал для себя тезис о том, что “северная война” и Армагеддон, архангел Михаил и Ригден-Джапо как воплощение Майтрейи-Майдари есть не более чем разные имена одних сущностей, и уж тем более не хотел распространяться об этом перед красными командирами и политработниками, но если это так, тогда разнородные элементы его сумбурной эсхатологии уже не кажутся противоречащими друг другу. Реставрация европейских монарших домов и династии Цин становится прологом вселенской теократии синкретического толка, вера в богооткровенность Священного Писания легко согласуется с прогнозом о близком конце христианского Запада и торжестве буддизма, а сведения о возникшем в Вавилоне “еврейском интернационале” – с представлениями об издавна противостоящих ему и действующих в столь же глубокой конспирации обитателях Шамбалы. В этом случае система взглядов Унгерна обретает завершенность, цельность и абсолютную самодостаточность, свойственные продуктам параноического мышления. Она мало отличается от аналогичных концепций легиона доморощенных мистиков теософской закваски, скучных психопатов или энтузиастов-самоучек и не представляла бы никакого интереса, если бы ее автор складывал эти кубики за письменным столом, а не в монгольской степи, ощущая себя и пророком, и первой зарницей близящейся грозы.

Вернувшись из Ван-Хурэ в Ургу, Унгерн продолжил подготовку к походу на Советскую Россию. Тогда же он задумался о необходимости идеологического обоснования этой акции, в итоге появился программный “Приказ русским отрядам на территории советской Сибири”, известный как “Приказ № 15”. Отпечатанный в консульской типографии в большом количестве экземпляров, он, в отличие от других связанных с Унгерном документов, не был погребен в архивах и не раз воспроизводился в советской и эмигрантской печати. Кто-то называл его “мистическим”, кто-то – “живодерским”, а Рябухин рассматривал этот странный циркуляр как “продукт помраченного сознания”. Здесь, несомненно, отразились идеи Унгерна, хотя сам он едва ли приложил к нему руку, выступая, главным образом, в роли заказчика и редактора. Непосредственное авторство принадлежало, по одним сведениям, Оссендовскому и полуфиктивному начальнику штаба дивизии Ивановскому, по другим – приказ был плодом коллективного творчества не только этих двоих, но еще и Войцеховича, и Тизенгаузена, и его жены Архангельской – ургинской симпатии барона. Голубев сообщает, что пятеро соавторов трудились над ним в течение трех дней, распределив, очевидно, между собой параграфы чисто военного и политического содержания. Результатом их усилий и стал знаменитый “Приказ № 15”, “равного которому не помнит русская история”.

“Вы, кажется, воевали на своем веку порядочно и знаете, что этот приказ является совершенно необычным”, – обращаясь к пленному барону, констатирует один из членов следственной комиссии. “Думали ли вы, что он будет распространяться помимо ваших войск, попадет к населению? ” – спрашивает другой. Утвердительный ответ не избавляет следователей от недоумений: “Вы знали состав населения: казаки и инородцы. Разбираться в такой отвлеченной философской штуке, как этот приказ, для них трудно”. Следует еще несколько аналогичных соображений, призванных уличить Унгерна в нежелании раскрыть подлинные мотивы издания “Приказа № 15”, наконец тот не выдерживает и отвечает коротко: “Судьба играет роль. Приказ остается бумагой”.

На другом допросе Унгерн объяснил, что издал этот приказ с целью “придать большее значение походу”, однако особых надежд на него не возлагал, и вообще – “бумага все терпит”. Сам же он надеялся не на приказ, а на “военное счастье, всегда ему сопутствовавшее и лишь теперь изменившее”.