Леонид Юзефович - Самодержец пустыни

Главные силы дивизии после переправы через Селенгу возглавил полковник Островский. Обманывая красных, он обошел Ургу с юга и по Старо-Калганскому тракту, разорвав на нем телеграфную связь, чтобы сообщения о его маршруте не попали в столицу, через северную окраину Гоби направился к Чойрин-сумэ. Вместе со всеми шли и зачисленные в дивизию пленные красноармейцы – они боялись попасть в плен больше, чем сами унгерновцы. Выдержав несколько стычек с красномонгольскими отрядами [215], уменьшившись почти вдвое, но сохранив пять орудий и все пулеметы, эта группа организованно вышла к Хайлару спустя десять дней после остатков бригады Резухина. За сданных коней, оружие и снаряжение китайцы заплатили по той же таксе, а за пушки полковник Костромин, в дороге сменивший “не имевшего волевой жилки” Островского, выговорил право бесплатного проезда в Приморье для тех, кто пожелает “продолжить борьбу с комиссародержавием на Руси” [216].

После этого безоружным унгерновцам позволили войти в Хайлар. Там они встретили товарищей из резухинской бригады, начались дружеские застолья с рассказами о том, что им пришлось пережить по отдельности. Это вылилось в “безудержный разгул”; пропивали полученный от китайцев аванс и награбленные в Монголии ценности, за гроши скупаемые местными коммерсантами. Питейные заведения и японские публичные дома “брались с бою”. Попутно шло выяснение отношений, находились сторонники и противники Унгерна, о казни которого узнали только сейчас. Забайкальцы винили оренбуржцев в убийстве Резухина. “Затевались драки, – пишет Аноним, – летела посуда со столов. Лилась кровь. Сокрушалась мебель. На улице благим матом вопили перепуганные хозяева. Прибегали китайские солдаты и с трудом разнимали дерущихся”.

Евфаритский, Львов и еще несколько заговорщиков, в ночь мятежа обстрелявших палатку барона, а позже, при его появлении перед строем дивизии, ускакавшие в лес, пропали бесследно. Никто из унгерновцев никогда больше с ними не встречался. Правда, был слух, будто какая-то забайкальская газета напечатала сообщение об их поимке и казни: якобы Евфаритский и его товарищи пытались напроситься на службу к красным, ставя себе в заслугу организацию заговора против Унгерна, но им указали, что, если они изменили одному начальнику, изменят и другим. Эта фольклорная история, в которой слугу-предателя наказывает благородный враг преданного господина, выглядит слишком красивой, чтобы быть правдой.

В начале октября 1921 года примерно 500 человек из обеих бригад (половина всех пришедших в Хайлар) особым эшелоном были отправлены в Гродеково. Там генерал Глебов, опасаясь держать у себя эту вольницу в виде отдельного формирования, раскидал их мелкими группами по разным частям. Уже в ноябре они участвовали в каппелевском наступлении на Хабаровск. После падения белого Приморья многие поступили на службу к Чжан Цзолину и составили значительную часть входившей в его армию Русской бригады. Ее командиром был Костромин, погибший в сражении с войсками У Пейфу под Шанхайгуанем.

Большинство унгерновцев “рассосалось” в зоне КВЖД. Кто-то обосновался в Харбине, другие со временем подались в Тяньцзин, Пекин, Шанхай, а оттуда постепенно рассеялись на пространстве от Австралии до Сан-Франциско и от Японии до Парагвая [217].

Захваченный на границе Сипайло скоро был отпущен, а затем, уже в Харбине, вновь арестован по обвинению в убийстве жившего в Урге датчанина Ольсена (Олуфсена), у которого он по своему обыкновению вымогал деньги и, ничего не добившись, задушил. Родственники десятков его жертв, русских и евреев, не смогли возбудить против него дело, но датское консульство сумело настоять на своем. В 1922 году состоялся судебный процесс, какая-то инициативная группа приглашала унгерновцев прибыть на него и дать показания о других преступлениях Макарки-душегуба, но, кажется, желающих не нашлось.

Сипайло приговорили к десяти годам каторги. Многие жалели, что этот палач так легко отделался, другие утешали себя тем, что “китайская каторга – вещь пострашнее смерти”. Все эти годы он будто бы содержался в изоляции, поскольку и русские, и китайские заключенные грозили учинить над ним самосуд. Впрочем, Торновский сообщает, что в тюрьме ему жилось совсем недурно: “Он оказался образцовым арестантом, за почтительность и благонравие был назначен старшиной. Заведовал библиотекой, тюремной церковью”. Рассказывали и о том, что стараниями заинтересованных лиц Сипайло отбывал срок вблизи Дайрена, где жил Семенов; подкупленная стража отпускала его к атаману, и он помогал ему по хозяйству. В газетах писали, будто активное участие в его судьбе принимал капитан Судзуки – сбежавший от Унгерна командир Японской сотни. Даже освобождение Сипайло из тюрьмы в 1932 году связывали не с тем, что истек 10-летний срок его заключения, а с вступлением в Харбин японских войск. Куда он потом делся и как прожил остаток жизни, никто не знал. Скорее всего, Макарка-душегуб сделался мирным обывателем и умер в своей постели, тем самым в очередной раз подтвердив, что никакой высшей правды в этом мире не существует.

Зато все его ближайшие помощники кончили плохо. Панкова уже в Китае настигла пуля одного из офицеров Азиатской дивизии, отомстившего ему за прошлые дела. Безродный, после убийства Резухина пытавшийся скрыться в лесу, был пойман; унгерновцы собирались его судить, однако он снова от них сбежал, при переправе через Селенгу бросившись в воду и “симулируя потопление”, но через несколько дней попался партизанам Щетинкина. Тот приказал его расстрелять.

Бурдуковский и 11 человек из его карательной команды погибли той же смертью, только их на острове посреди Селенги казнили свои. Когда после импровизированного суда Бурдуковского уводили на расстрел, он заметил поблизости Рябухина и крикнул ему: “Доктор, куда нас ведут?” – “Туда, – ответил Рябухин, – куда ты отправил столь многих”. Возможно, впрочем, что и вопрос, и свою столь удачно найденную ответную реплику он выдумал задним числом. Князев рассказывает, что в ночь мятежа Бурдуковский без всякого суда был “взят в шашки налетевшими на него всадниками и разрублен на части за тот короткий промежуток времени, пока падал с коня на землю”. Унгерновцам хотелось думать, что он не избежал заслуженной кары, но согласно другим, тоже не слишком достоверным сведениям, ему удалось уцелеть, в середине 20-х годов агенты ГПУ в Китае пользовались его услугами.

Любимец барона, доктор-убийца Клингенберг был расстрелян по пути к китайской границе. По одним сведениям, приказ об этом отдал полковник Циркулинский, взбешенный тем, что Клингенберг, вывозя награбленное в Урге имущество, отобрал подводы у раненых; по другим, более вероятным, именно эта добыча, на которую зарились многие, и стала причиной его смерти. Вместе с ним погибла сестра милосердия Швецова, его любовница и соучастница его преступлений. Клингенберг успел принять несколько таблеток морфия из походной аптечки, и по пути к месту расстрела насвистывал шансонетки. Нога, сломанная ему Унгерном, еще не зажила, он опирался на костыль, а Швецова поддерживала его под руку. “Когда они отошли от дороги шагов на 25, – со слов очевидцев пишет Голубев, – их остановили. Швецова обняла Клингенберга, поцеловала, и они встали на колени. Раздались два выстрела, и оба, пораженные в затылок упали на землю”.