Леонид Юзефович - Самодержец пустыни

Дивизия тоже теперь не бедствовала. Как уверяет Макеев, благодаря чахарам и отправленной на тот же промысел бурятской сотне есаула Хоботова в лагере появилось все вплоть до жареных куриц и шампанского. Вряд ли эти деликатесы попадали к простым всадникам, но полуголодное существование осталось в прошлом, дивизионное интендантство стало регулярно получать мясной скот. Была определена продовольственная норма: русским, бурятам, японцам, татарам и башкирам полагалось по четыре фунта баранины в день, если муки не было, и по два с половиной, если была; монголам – по семь фунтов, но без муки. На Рождество всем выдали захваченные с одним из караванов “сласти и фрукты”, как пишет Князев. Менее восторженный свидетель уточняет, что это были сахар и сушеные финики – любимое лакомство не избалованных сладостями кочевников.

Наконец Унгерн получил от союзных князей табун в полторы тысячи лошадей керуленской породы, по выносливости – лучшей в Монголии. Дивизия нуждалась в конском запасе, иначе при ее малочисленности и огромных расстояниях невозможно было вести активные действия против разбросанных вокруг Урги китайских войск.

В лагерь на Керулене прибыло и первое туземное пополнение – около двухсот мобилизованных князьями всадников. С ними немедленно начали заниматься боевой подготовкой. Монголы оказались прекрасными стрелками, но изводили инструкторов медлительностью, неспособностью действовать в пешем строю и “бессмысленным преклонением перед русскими нойонами”. На эту партию хватило вывезенных из Акши запасных винтовок. Следующих новобранцев вооружить было нечем, их отправили коноводами в Бурятскую и Татарскую сотни.

На Керулене в дивизию влилось около 70 тибетцев. Откуда они взялись, непонятно. Кто-то считал их “телохранителями” Далай-ламы XIII или воинами его личной гвардии, присланными в ответ на просьбу Унгерна о помощи в борьбе с гаминами, но более вероятно, что они происходили из пограничных с Монголией районов Тибета и пошли на войну с китайцами по призыву местных лам или по приказу из Лхасы – еще в 1913 году Монголия и Тибет заключили политический союз, направленный против Пекина. По Першину, отряд состоял из членов тибетской колонии в Урге, которых завербовал ургинский бурят Тубанов, знавший тибетский язык. Так или иначе, но именно его Унгерн назначил командиром сформированной из них Тибетской сотни (по туземной линии начальником остался некий Саджи-лама). На русских тибетцы произвели неизгладимое впечатление тем, что в качестве чаш для еды и питья употребляли оправленные в серебро черепа “своих врагов”. За посуду, видимо, принимали имевшиеся у них “габалы” – ритуальные сосуды из человеческих черепов, используемые при некоторых религиозных церемониях.

Все монгольские союзники Унгерна происходили из Цеценхановского аймака и за его пределами были малоизвестны. Чтобы придать движению общенациональный масштаб, он сделал попытку привлечь на свою сторону прославленного Тогтохо-гуна. Этот человек, когда-то первым бросивший вызов Пекину, пользовался авторитетом у всех монголов, западных и восточных. Старый и больной, он давно не вмешивался в политику, но в былые времена китайцы обещали в награду золотой весовой эквивалент его тела, если он будет доставлен живым, и серебряный – если мертвым. Во всяком случае, такова легенда. Обращенные к нему призывы остались без ответа, но отблеск славы Тогтохо лег на его близкого родственника Найданжава, который присоединился к барону на Керулене [90].

Там же Джамбалон сформировал еще одну сотню из кочевавших поблизости бурятских беженцев, а войсковой старшина Архипов, позднее повешенный Унгерном, привел к нему из Кяхты 90 оренбургских казаков при 15 офицерах. Все они дезертировали из Народно-Революционной армии ДВР. С ними был доктор Клингенберг, имевший впоследствии зловещую славу врача-убийцы [91].

В лагерь на Керулене почти ежедневно прибывали русские из Сибири и Забайкалья. Шли казаки и горожане, военные и штатские. Большинство рассчитывало, что Унгерн выведет их в Маньчжурию, к очагам цивилизации. Когда выяснялось, что он намерен идти в противоположную сторону, к Урге, воевать с китайцами, было уже поздно – все вновь прибывшие объявлялись мобилизованными. Мужчин зачисляли в строй, женщин посылали сестрами милосердия в лазарет или работницами в мастерские. В снежной степи, за тысячу верст от китайской границы, зная, что пойманных беглецов ждет неминуемая смерть, на побег отваживались немногие.

С Хайларом связи не было; о том, что творится в зоне КВЖД, Унгерн понятия не имел, хотя постоянно отправлял туда гонцов с “бичигами” – письмами или записками, по монгольскому обычаю снабженными птичьими перьями в знак чрезвычайной срочности и важности этих сообщений. Пользуясь сменными лошадьми, они должны были лететь “как птицы”, а все прочие – оказывать им посильное содействие, однако посланцы барона или не добирались до места назначения, или предпочитали остаться там и забыть о своей миссии. Ответных писем от Семенова не поступало; Унгерн не знал, что тот бросил его на произвол судьбы и “удул” в Приморье.

Новости доходили исключительно через монголов, искаженные их представлениями о происходящем и многократной передачей из уст в уста. Однажды тем же путем с востока пришло радостное известие, будто атаман формирует в Хайларе шеститысячный добровольческий корпус для похода в Монголию. Унгерн воодушевился, начали готовить юрты, теплую одежду, лошадей для пополнения, но хлопоты оказались напрасными. Ни один доброволец из Маньчжурии на Керулене так и не появился.

В конце января 1921 года Унгерн выслал к Урге несколько мелких отрядов, совершивших конные рейды вокруг столицы. Они должны были сбить китайцев с толку и заставить их ожидать наступления на разных участках. Вскоре и остальные части дивизии покинули лагерь на Керулене. “Длинными черными змеями потянулись унгерновцы по снежной целине в сторону Урги”, – пишет Аноним.

Накануне Унгерн издал приказ о полном запрещении спиртного. Это, вспоминал Макеев, “заставило полковника Лихачева с частью офицеров справить поминки по алкоголю и напиться до положения риз”. Легли поздно, а через пару часов велено было седлаться и выступать. Лихачева с трудом разбудили. Дело кончилось тем, что разъяренный Унгерн приказал ему и его офицерам идти вслед за дивизией пешком. Это наказание было позаимствовано у монголов, так же поступал Максаржав с провинившимися цириками. В монгольской армии оно означало крайнюю степень позора, а в Азиатской дивизии применялось к тем, кого Унгерн не позволял себе просто избить [92].