Леонид Юзефович - Самодержец пустыни

Коллективная ответственность за грех каждого своего представителя издавна связывала и сплачивала еврейство в несравненно большей степени, чем другие народы. Древнее проклятье оказалось неснимаемым, и ортодоксальные “лапсердачные” евреи понимали это куда лучше, нежели их сыновья с университетскими значками и уверенностью, что XX столетие в корне будет отличаться от предыдущих, благо в нем окончательно восторжествует индивидуальное начало. Недаром еще в 1918 году посланцы волынского и подольского раввината умоляли Троцкого отойти от дел, чтобы отвечать за него не пришлось всему русскому еврейству.

Во время Первой мировой войны поручик Арсений Митропольский, в будущем – харбинский поэт Несмелов, автор “Баллады о даурском бароне”, попал под артиллерийский обстрел на кладбище еврейского местечка в Галиции. Под грохот разрывов один из бывших вместе с ним офицеров мрачно пошутил: “Покойникам снится погром”. Сон оказался вещим, в годы Гражданской войны по Украине и югу России прокатилась волна погромов, по жестокости не имевших себе равных со времен Богдана Хмельницкого. Насилие над евреем перестало считаться преступлением, превратилось в простейший способ поразить таинственное мировое зло в любом месте и элементарными средствами.

Впрочем, на государственном уровне все белые правительства старались удерживать антиеврейские настроения в рамках законности; Колчак, например, отменил действовавшее с 1915 года постановление о том, что евреи как потенциальные шпионы подлежат выселению из 100-верстной прифронтовой полосы. Что бы ни говорилось и ни писалось тогда о Троцком-Бронштейне и Стеклове-Нахамкесе, какие бы выходки ни позволяли себе пьяные офицеры, в Сибири и Забайкалье еврейских погромов не было, немало евреев служило в Белой армии, занимало видные, до министерских включительно, посты в омской и читинской администрации. В Иркутске могли выпустить агитационный плакат, на котором карикатурные Троцкий и Ленин были изображены под шести-, а не пятиконечной звездой, но стоило раввинам крупных сибирских городов выразить протест, как этот плакат попытались по возможности изъять. В семеновской Чите существовало Еврейское общество, в театре шли спектакли на идиш. Перед революцией в Забайкальском войске числилось около 400 “казаков иудейского вероисповедания” – в основном, приписных, каковым был сам Унгерн. Из них, а также из отпрысков местных буржуазных семей, Семенов сформировал Еврейскую роту (“Иудейскую сотню”), за что позже нацистский журнал “Мировая служба”, выходивший в Эрфурте на восьми языках, обвинял атамана в “иудомасонстве”.

“В настоящее время Вам удастся осуществить свой план действий в отношении евреев, от которых даже на семя не должно остаться ни мужчин, ни женщин”, – писал Унгерн Молчанову, но очень сомнительно, чтобы тот всерьез вынашивал подобные планы. Юдофобство в военной среде было обычным делом, даже конфликты между белыми и членами союзнических миссий в Сибири генерал Сахаров объяснял коварством переводчиков-евреев, якобы нарочно искажающих смысл сказанного обеими сторонами с целью вызвать взаимное недоверие. Тем не менее ни один белый генерал никогда не выдвигал лозунга тотальной борьбы с еврейством, Унгерн – единственное исключение. Евреи были для него движущей силой не только революции, но и той “всеобщей нивелировки”, которая погубила Запад и которой следует противопоставить религию, культуру, сам дух “желтой расы”. Однако та легкость, с какой он перешагнул непреодолимую для нормального человека пропасть, отделяющую неприязнь, даже ненависть к евреям, от хладнокровного убийства еврейских женщин и детей, только его идеями объяснить невозможно. Это уже вопрос не идеологии, а психологии.

Согласно Макееву, Унгерн принял это решение, узнав, что китайцы арестовывают колчаковских офицеров по представлениям большевика Шейнемана. Барон якобы “побелел от гнева” и сказал: “Приказываю: при взятии Урги все евреи должны быть уничтожены – вырезаны. Это им заслуженная месть, что не скрутили рук своей гадине. Кровь за кровь!” Сцена чересчур театральна, чтобы в нее поверить, но если даже что-то подобное имело место, возмездие, как всегда в таких случаях, пало не на тех, кто его заслуживал. Шейнеман успел покинуть город накануне штурма, а Фаня, помогавшая русским заключенным, скорее всего погибла в первые дни после взятия Урги. “Мы потеряли Фаню, нашу путеводную звезду”, – пишет влюбленный в нее Хитун, заканчивая свои воспоминания о китайской тюрьме гимном во славу этой еврейской девушки с ее заботой о “совершенно незнакомых ей двадцати двух людях”. Напрасно он взывал к ней, как чеховский герой к своей пропавшей Мисюсь: “Фа-ня! Где вы? Откликнитесь! Хорин хайир вас ждут”.

Уже под вечер 4 февраля в Урге начались зверские убийства евреев. Занимались этим прежде всего забайкальские и оренбургские казаки, среди которых сразу выделилась группа людей, конкурировавших между собой в поиске еврейских домов. Убийце причиталось две трети имущества убитых, одну треть он должен был отдать в дивизионную казну, но едва ли кто-то следил за соблюдением этой пропорции. Отдавали малоценные вещи, хотя квартиры грабили подчистую, и позднее на складах ин-тенданства валялись “ворохи оставшегося от евреев ношеного платья”.

Особенно отличился доктор Клингенберг, вместе с сотней Архипова пришедший к Унгерну на Керулене. Волков называет его “кокаинистом и морфинистом” и описывает как “странного человека с неестественно бледным лицом, оттопыренными ушами, полураскрытым всегда ртом и опущенными до половины глаз веками”. Одно время он жил в пограничной Кяхте, среди его пациентов было несколько богатых евреев, после прихода красных через Монголию выехавших в Китай, но застрявших в Урге. Теперь, в сопровождении группы казаков, Клингенберг по очереди посетил старых знакомых. “Когда он входил в квартиру, – рассказывает Голубев, – хозяева, увидев его с солдатами, выражали искреннюю радость… В лице его они видели своего избавителя. Радость их пропадала при первом вопросе о деньгах и ценностях. Под дулом револьвера ему немедленно передавали все, что он требовал, так как оставалась надежда на сохранение жизни, но эта надежда была тщетной. Как только ему передавали деньги и ценности, он делал знак солдатам, и те понимали его без слов. Мужчин убивали на месте, а женщин и девушек насиловали на его глазах, после чего он их отравлял”. В дополнение к основной добыче практичный Клингенберг захватил “много мужских и дамских костюмов, а также лучшую обстановку в свою квартиру при русском консульстве”.

За теми, кто успевал убежать из дому, гонялись по улицам. Алешин вспоминал пьяного казака, убивавшего “ударом прямо в лицо толстой деревянной колодой”. Он настолько вошел в раж, что обрушил это орудие на “своих”, и его в конце концов пристрелили. В угаре охоты чудом уцелел “собственный жид” Унгерна, подполковник Лев Вольфович. Ему разрубили шашкой руку, он едва ушел от преследователей “через забор”.