Олег Смирнов - Неизбежность (Дилогия - 2)

Утро туманное, утро седое,

Нивы печальные, снегом покрытые,

Нехотя вспомнишь и время былое,

Вспомнишь и лица, давно позабытые...

Вспомнишь и лица, давно позабытые...

Я знал и любил этот романс на стихи Ивана Сергеевича Тургенева. Был постыдно равнодушен к прозе великого писателя, а вот романс этот благодаря, конечно, и музыке - волновал. Защипало веки...

Вспомнишь обильные страстные речи.

Взгляды, так жадно, так робко ловимые.

Первые встречи, последние встречи,

Тихого голоса звуки любимые,

Тихого голоса звуки любимые...

Вспомнишь разлуку с улыбкою странной,

Многое вспомнишь, родное, далекое,

Слушая ропот колес непрестанный,

Глядя задумчиво в небо широкое,

Глядя задумчиво в небо широкое...

Нет, в этом романсе что-то есть. Веки защипало еще сильней.

Я отвернулся, хотя и у остальных-прочих глазки заблестели. А зачем отворачиваться, зачем стыдиться слез, которые облагораживают и возвышают? Хочу жить и любить! Хочу, чтобы любовь у меня была - если не убьют верная, чистая. Не хочу, чтобы житейская грязь замарала меня, уцелевшего в войнах.

И тут - невероятное: сквозь табачный дым и кухонный чад передо мной проступили слова:

Женщины, которых я любил!

Женщины, которые меня любили!

Я вас вправду не забыл,

А меня вы не забыли?

Оглушенный, понял: сам сочинил, сию секунду, без отрыва от застолья. Родилась строфа мгновенно и неизвестно почему. Мои строки, мои стихи! Хорошие или плохие? И какие там женщины, - можно подумать, что их у меня было навалом. Две женщины и было, одна из них Эрна, которую люблю и сейчас. Да, я ее люблю, немку... Стало так грустно, что слезы покатились. Я поморгал, перебарывая их. Переборол. Прислушался, как Иннокентий Порфирьевич, похохатывая, рассказывал:

- В город Маньчжурию вскорости, как началась Великая Отечественная война, прибыли немецкие офицеры-инструкторы. Чтоб, значит, учить уму-разуму японцев, передавать опыт... Ну-с, был устроен банкет, союзнички здорово перебрали. Немцы взялись бахвалиться: разобьем Россию, завоюем весь мир. Японцы подхватились: а как же мы, как Великая Азия, мы хотим до Байкала или до Урала! И здесь-ка под хмелем забродил былой патриотизм у белоказачьих офицеров: "Брешете, суки, никогда вам Россию не одолеть!" Шум, скандал, драка, стрельба... Комендантский патруль утихомиривал... Ну-с, поутру немцы и японцы, протрезвев, договорились, извинялись друг перед другом, а белоэмигрантских офицеров судили в трибунале и разжаловали... В чужом пиру похмелье!

Трушин, Колбаковский и Драчев тоже посмеивались, а мне было грустно. Женщины, которых я любил...

Ночью мне приснилась Гагра, море и девочка, с которой я, пацаненок, там дружил и которая потом утонула. И я плакал во сне. А пробуждаясь, думал, что не надо, не надо стыдиться слез.

28

Мы шли по Маньчжурской равнине! Позади остались скалы и пропасти, труднейшие версты. О Хингане можно было бы сказать:

неприступный, если б мы не преодолели его. Сопки еще серели по сторонам, но их линии были плавные, спокойные, не схожие с резкими изломами горных круч. И были уже не узкие пади-щели, а широкие долины, речные поймы: поля чумизы, гаоляна, проса, риса, огороды, огороды все с теми же метровыми, изогнутыми, как сабля, огурцами.

Дожди, на краткий срок прекратившиеся, опять полили как из ведра. Волочились черные лохматые тучи, сея с неба сумрак.

Приходилось даже днем - не впервой - включать фары танков и автомобилей. До чего ж осточертели эти дожди! Мало того, что на нас сухой нитки нет, - вконец развезло дороги. Распутица страшенная, техника вязнет, тапки выволакиваются тягачами, автомашины и пушки выволакиваем мы, пехота: посаженные временно на броню и в кузова, мы не перестаем чувствовать себя пехотой.

Уверенно ступая по привычной земной тверди, хоть и прикрытой грязевой жижей, мы толкаем плечами "студебеккеры" и полуторки, кричим "Раз-два, взяли, еще раз взяли!" - вытираем пот, дождь и грязь - ее ошметки, как пулеметные очереди, вылетают из-под буксующих колес. Вадик Нестеров острит: "Ничего, это чистая грязь" - в смысле: без машинного масла, без бензиновых пятен, натуральная грязь, правильно - чистая. Острота не высшего разряда, но я рад ей: если солдаты шутят, значит, они бодры и трудности не страшны. Хинган форсировали, через бои прошли. Что еще предстоит форсировать, через какие бои пройти?

С боевым, неунывающим настроем - вперед, конечный пункт - Победа. Но на этом пути еще возможны потери, и тогда будет не до шуток.

С ходу проскочили Ванемяо - сравнительно большой город. До нас тут уже побывали танкисты Кравченко, но тоже, как и мы.

прошли насквозь: японцы отступили за город. И здесь-то мы снова уточнили: это пока не собственно Маньчжурия, это еще Внутренняя Монголия, а Ванемяо - административный центр Барги, одного из аймаков Внутренней Монголии. Тысячи китайцев и монголов высыпали на улицы. Ливень лупит, а они, вымокшие, разве что под гусеницы не кидаются, машут флагами, выкрикивают приветствия. Одно, на ломаном русском, особо запало мне в душу:

дескать, да здравствует дружба русского, китайца и монгола. Золотые слова! Мы ведь сюда прибыли действительно как друзья, как братья, как освободители. Когда народы дружат - мир, ссорятся - война. Или не сами ссорятся, их натравливают друг на друга.

Население запрудило улочки, машины пробирались с трудом.

Но никто не посетовал, что теряем темп. В данном случае не грех потерять его. За городом наверстаем. Если японцы не собьют нам скорости. Ходит слух - то ли данные разведки, то ли догадки, - что японцы концентрируются неподалеку. Не для того чтобы сдаться, а чтобы дать бой. Очень может быть. Не все нас так горячо приветствуют. Но в Вапемяо хорошо. Мы тоже, конечно, кричим с брони и из кузовов приветствия, точнее - некоторые кричат. Например, парторг Микола Спмоненко:

- Ура свободному Китаю!

Пли ефрейтор Свиридов:

- Здорово, здорово, ребята!

Пли Толя Кулагин:

- Шанго, хлопцы, шанго! - И ставит на попа большой палец.

Вот этот жест и "шанго" понимают лучше, толпа исторгает могуче, ответно: "Шанго! Шанго! Шанго!" - и сотни больших пальцев ставятся торчком.

Ну, и мы машем пилотками, касками, шлемами - жители еще сильней начинают махать флагами и флажками. Много детворы, пацаны снуют под ногами у взрослых. Одеты в невообразимое тряпье, кости да кожа, но шустры. Невольно вспомнились русские да белорусские пацаны, когда освобождали, такие же заморыши.

Так ведь и понятно: там немецкая оккупация, тут - японская.

А при оккупантах, известно, не жизнь - могила.

В центре есть каменные дома, но большинство деревянных барачного типа, потемневших от старости и от дождя. Как водится, много харчевен и еще больше публичных домов - с красными фонарями. Мелькнули, как в калейдоскопе, лица, а запомнилось немногое. Вереница молоденьких, плохо одетых женщин с плетеными корзинами на голове, наполненными бельем. Старик в долгополом черном халате поднимает ребристую цинковую штору, прикрывающую окна магазина. Китайская семья плетется по обочине на выходе из города, китаянка в продранных длинных штанах из мешковины, в ветхой, изношенной кофточке, едва прикрывающей плоскую грудь, на ногах неизменные матерчатые тапочки, пальцы торчат. За спиной китаянки в мешке грудной ребенок. Позади матери, цепляясь за ее штанины, - совершенно голые два мальчика и девочка. Замыкает глава семейства - исхудалый, изможденный китаец в шляпе из рисовой соломы, босиком, согнувшийся под тяжестью узла с домашним скарбом; можно поклясться: в этом узле - все имущество семьи. Что ни говори, оккупация - это, помимо прочего, и лютая нищета. И так бедная страна, а японцы из нее выкачали что могли.