Михаил Байтальский - Тетради для внуков

Сколько же этапов было от Москвы до Магадана? Вероятно, не один новый Лермонтов пал на этом пути, не успев бросить в лицо негодяям свой "железный стих, облитый горечью и злостью". Я помню Мишу Лоскутова, талантливого, многообещающего писателя. Он погиб совсем молодым. Все, что он успел написать – это вылившаяся в виде прозаического повествования поэзия честного сердца. Он никогда не говорил о себе – но все, что он писал, читалось, как лирика. Он раскрывал всего себя, не произнося слова "я".

В квартире Лоскутовых я часто бывал в тридцать пятом году, после увольнения из редакции "Известий". Меня встречало искреннее сочувствие – самый редкий и драгоценный камень в эпоху мало-душия. Миша обладал тонким и сдержанным юмором – он вообще был очень сдержан. И не менее скромен. Но главной его чертой мне представлялась честность – бесстрашная, рыцарская, как у Гриши Баглюка.

Мы мало успели узнать Мишу – и совсем не знали Лену. Настоящая женщина обнаружилась в ней, когда пришел час испытаний. Пришли с обыском, разворошили постель, – а у Лены ворочался ребенок под сердцем. Ей не дали ни одного свидания. Миша погиб, не успев увидеть своего ребенка. А дитя росло, оно превратилось в красивую женщину с печально-насмешливым выражением глаз, точно как у Миши. У нее уже свой ребенок. Если мальчику сумеют передать рыцарственное прямодушие Миши и мужество Лены, то больше ничего и не надо.

Между нашими женами и женами декабристов, которым Некрасов создал поэтический памятник, существенной разницы нет. Но есть позорное различие в том, какую нравственную поддержку получали те и эти. Теми общество восторгалось – этих не желало видеть. К тем открыто ездил Пушкин – этих в союзе писателей избегали. Тем удивлялись генерал-губернаторы – этих третировал вертухай, приставленный к нам при свидании. Тех завещал нам помнить Некрасов – этих стремятся забыть поэты.

В Бутырках мы сидели, пока не пришло указание, куда нас везти. Наконец, вызывают с вещами, запихивают в голубой ворон и везут. Выходим – на рельсах стоит длинный состав из столыпинских вагонов.

Столыпинский вагон (он перешел к нам с царских времен) устроен так: внутри – клетки, как в зверинце, но гораздо ниже. В них – полки в два этажа, и третья еще на пол-этажа. И все набито людьми. Вдоль клеток по узкому коридору ходит укротитель-конвоир. Снаружи на окнах решетки. Но окна имеются только в коридоре, наружная стена клеток – глухая.

Нас перегнали из новенького, нарядного голубого автобуса в старые темно-зеленые вагоны имени Столыпина. Дело происходило в холодный ветреный февральский день на какой-то из подмосковных товарных станций. Наш ворон остановился далеко от вагонов – мешало переплетение рельсов, и мы должны были бежать по путям бегом под аккомпанемент охраны: "Шире шаг, шире шаг!" Конвоиры держали автоматы наизготовку, лица их были испуганы, словно кто-то подгонял их самих. Они тяжело дышали от крика, мы – от бега с узлами в руках. Только прохожие не дышали вовсе.

Много людей переходит пути на подмосковных станциях. Их тоже подгоняли: "Проходите, проходите!" – они и не останавливались, боясь даже взглянуть в нашу сторону. Ни один не поднял опущенных в землю глаз. Я на бегу пытался всматриваться в лица, нелепо надеясь вдруг, неожиданно, чудом несказанным, узнать кого-нибудь, поймать чей-нибудь взгляд! Но прохожие проскальзывали, прижимая к груди свои сумки, портфели и авоськи. Верили ли они в нашу виновность? Впрочем, на лбу у нас ведь не написано, что мы политические, их ведь вообще нет, помните?

А уголовников нечего жалеть – они ведь тоже никого не жалеют, последнюю трешницу из сумки вытащат. Убивать их, че на них смотреть!

Так рассуждает прохожий, пока его собственный сын не попадется на краже. Тогда он начнет винить товарищей сына, не умея и не решаясь задуматься над причиной этого явления. Кандидат исторических наук, в 1957 году писавший, что только ОТДЕЛЬНЫЕ ЛЮДИ пострадали от нарушения революционной законности, решился, возможно, после 22-го съезда произнести слова "преступления Сталина". А затем он опять забыл их, хотя исторические факты, известные ему уже десять лет, не могли измениться. Кандидаты флюгерной философии могут показать, откуда ветер дует. Но еще ни один флюгер не объяснил, откуда берутся ветры – в том числе и те, что нашептывают мальчишке залезть в чужую сумку.

Не дождавшись сочувственного взгляда прохожих, вскарабкался я в вагон. Нас впрессовали, заперли дверь, и в проходе перед решеткой появился начальник конвоя – молодой сержант с отличной выправкой:

– Внимание, заключенные враги народа! Объявляю: воду вам будут носить два раза в сутки. Одно ведро на купе. В туалет поведем один раз в сутки. Понятно?

Соблюдая высокий штиль, сержант вместо "оправки" говорил "туалет".

Враги народа зароптали. Но сержант не боялся лежачих.

– Объявляю: много разговариваете. Кто будет шуметь, того и вовсе не пущу в туалет. Понятно?

Нашему вагону попался особенно удачный начальник конвоя. А может, он считал свои действия необходимой начальственной строгостью, а вовсе не жестокостью? Чем его начинили, тем от него и пахло. Его грудь сияла, вся увешанная значками – медалей он, по молодости лет, не имел. Он обожал свои побрякушки, и без конца поправлял их.

По выговору он был вологодский. В лагерях мы часто слышали поговорку: "Вологодский конвой шутить не любит". Не думаю, чтобы она была справедлива, чтобы в вологодском краю люди были жестче других. Но такие вот сержанты повторяли ее с гордостью и удовольствием. Каждый гордится, чем может…

Конвоирами были солдаты. Я сам был им в свое время и понимаю их. А молоденького их сержанта тешило то, что тешит порочного ребенка: возможность проверить свою силу на слабейшем. Он чувствовал свое превосходство над взрослыми, много старше его и, как он мог догадаться, образованными людьми, полностью зависящими от него. Видеть, что есть кто-то ниже тебя – это возвышает ничтожного.